Кто же был повинен в ужасной трагедии? Об этом даже многие очевидцы и участники событий имели смутное представление».
На последний, поставленный известным современным ученым вопрос нельзя найти ответа, если искать его в области сколько-нибудь объективных, материальных начал. Но именно там его преимущественно и ищут, а потому и не находят.
Грозный царь вообще не предъявлял своим жертвам никаких обвинений, либо, прикрываясь, предъявлял такие, в которые ни он сам, и никто другой не верил. К последней категории относится и обвинение новгородцев в измене. Якобы кто-то донес царю, что Новгород хочет отойти от Москвы и податься в подданство Литвы. Что об этом составлена грамота от имени новгородцев и спрятана в Софийском соборе за иконами. Царь ухватился за этот донос, отправил людей в Новгород искать упомянутую грамоту, и та действительно сыскалась. Она якобы подтверждала, что заговорщики собирались лишить жизни царя Ивана, вместо него возвести на престол в Москве его двоюродного брата, удельного старицкого князя Владимира Андреевича, а Новгород и Псков отдать великому князю Литовскому. Этот донос и сама грамота, если только она была, слишком отвечали умонастроению и всем чаяниям царя Ивана, чтобы он в них не поверил. Может быть, для того, чтобы придать обвинению новгородцев в измене больше правдоподобия, царь не сразу закончил дело. Вот, например, что пишет об этом историк Иловайский:
«Погромом Новгорода дело о мнимой новгородской измене однако не кончилось. Начались усердные розыски о единомышленниках Пимена в самой Москве. Помощию жестоких пыток у разных сановных лиц, обвиненных в измене, вымучены были признания об их намерении отдать Новгород и Псков Литве, извести царя и посадить на престол князя Владимира Андреевича, — обвинения, сами говорящие за себя явною своею нелепостию. Тем не менее все обвиненные осуждены были на казнь, вместе с остатком опальных новгородцев».
Здесь бросается в глаза не просто нелепость и несуразность обвинения, а и неестественное сочетание разноречивых обвинений. Ведь если русские люди хотели избавиться от Грозного и возвести на трон другого, то зачем при этом отдавать литовцам Новгород и Псков? Или наоборот, если псковичи и новгородцы решили отойти со своей землей под власть Литвы, то зачем им убивать русского царя, и какая им в этом случае разница, кто будет сидеть на троне в Москве? Далее, можно себе представить измену и переход на сторону врага отдельных лиц, но как себе вообразить переход на сторону Литвы или какого-то еще государства целых городов вместе с окружающими их волостями?
Даже за сто лет до описываемых событий, то есть во времена удельной независимости новгородской республики, такое было маловероятным. Вспомним, как настаивала на передаче вольного города великому князю литовскому новгородская антимосковская партия во времена княжения Ивана III. Номинально Новгород тогда обладал государственным суверенитетом, управлялся народным вечем, и вече большинством голосов решило перейти под скипетр Литовской державы. С ее правителем об этом был даже заключен договор, который по существовавшим тогда нормам международного права обладал полной юридической силой. И, тем не менее, никакого объединения Новгородской республики с западным соседом тогда не произошло. И вовсе не в силу нерешительности польско-литовского Казимира. Безусловно, характер последнего сыграл свою роль и стал какой-то причиной того, что договор не имел реального воплощения, но не единственной причиной и далеко не главной. Главной причиной стало отсутствие механизма, способного не на бумаге, а на деле объединить два разных народа. Для Москвы задача стояла проще. Там такой механизм существовал, он заключался в духовном единстве этих народов, а потому был запущен в действие уже давно. Да, на последнем этапе объединения великому князю пришлось применить силу и пролить кровь. Но дело даже не в том, что количество пролитой тогда дедом крови не идет ни в какое сравнение с тем, какое спустя сто лет пролил внук. А дело в том, что кровь была пролита на войне, в боевых действиях. Оставив в стороне свои политические пристрастия и симпатии к каждой из сторон, мы не можем не признать того, что жертвами тогда стали люди, державшие в руках оружие. Репрессии, учиненные тогда великим князем над побежденными, коснулись не многих, и опять же, количественная оценка здесь не главная. Главное то, что всем репрессированным было предъявлено конкретное обвинение. Спустя сто лет мы видим другую картину, картину истязания безоружного и беззащитного, не знающего за собой никакой вины народа.
Потому-то, не имея даже малейшей возможности дать объяснение карательной экспедиции русского царя в зиму 1569–70 гг., деятели науки из стана приверженцев Грозного просто предпочитают о ней умалчивать. Но вот Р.Ю. Виппер, отношение которого к Грозному в целом нельзя назвать позитивным, тем не менее, допускает возможность измены. Так, пытаясь объяснить природу охватившего страну с начала 70-х годов кризиса, он осторожно, с некоторым сомнением, но все же говорит: «Открыли изменников, которые подготовляли передачу Новгорода и Пскова Литве; открыли других изменников, которые помогли крымцам незаметно подойти к Москве».
Интересно, какие изменники в состоянии передать два огромных по меркам того времени города с окружающими областями из одного государства в другое? Мы уже сказали, что такое не удавалось приверженцам литовской ориентации, а их были не единицы, а судя по некоторым показателям, большинство в вольном городе даже в удельные времена. Но сторонники такой концепции, оправдывая Грозного за его новгородскую экзекуцию и убеждая нас в какой-то пресловутой измене, выразившейся в попытке передать Новгород и Псков врагу, рассказывают об этом так, как будто речь идет не об обширных территориальных владениях, а о предмете, который можно унести в кармане, пусть даже предмете очень дорогом и похищенном из царской казны.
И, наконец, если Новгород и Псков действительно поразила измена, то чем можно объяснить погром Твери?
Ясно, что это либо плод больного воображения русского царя, либо, что еще вероятнее, им самим сочиненная фантазия измены, дабы был повод для кровавой оргии. Зачем? За что?
Эти вопросы могут показаться выходящими из предмета нашего рассмотрения, но это не совсем так. Устроенная внутри своей страны Грозным кровавая бойня не могла не повлиять на ход войны и ее результаты, и это утверждение не нуждается в доказательствах. Но, говоря о следствиях учиненной царем резни, не можем совсем не остановиться и на своем видении причин случившегося, ибо все условия, приведшие в той войне к тяжелому поражению, оказались туго завязанными в один узел. И своей политике, частью которой стал карательный новгородский поход, русский царь не изменил до конца жизни. А потому объединение Литвы с Польшей, создавшее мощное государство, и становление на его сторону Швеции явились не единственной причиной того, почему бороться с таким союзом Москве стало не под силу.
Так что же все-таки побудило Грозного к не имеющей аналогов в мировой истории выходке?
Причина таких устремлений царя хорошо согласуется все с той же его болезненной идеей самодержавной власти, и не только с ревностным ее охранением, но и местью за покушение на нее. Пусть даже эта месть запоздалая и направлена на ни в чем не повинных потомков тех, кто действительно когда-то на эту власть покушался. Напомним читателю о том, что история становления Московского государства — это история острой вражды, долгое время определявшей основное содержание отношений между удельными русскими правителями. Но даже на общем кровавом фоне этих отношений своим непримиримым соперничеством выделялась борьба между Москвой и Тверью. Эта тяжелая, зачастую кровавая борьба за первенство, за великое княжение, к которому равно стремились и Москва и Тверь, за старшинство в Рюриковом роде между двумя его ветвями достигла пика еще в первой половине XIV века, хотя полное подчинение удельного Тверского княжества Москве произошло лишь при деде Грозного, великом московском князе Иване III. Иван Грозный знал историю своего государства и своей династии и как прямой потомок московского великокняжеского дома мог носить в себе неприязнь к потомкам соперников своей фамилии. Зная характер царя, его неуравновешенный темперамент и склонность к дурным поступкам, не просто нравственно низким, но и противным здравой логике, можно допустить, что, будучи в состоянии очередного помутнения рассудка, царь мог, как бы нелепо это сейчас ни звучало, взыскать с Твери и со всего бывшего княжества за ее враждебность в отношении предков Грозного. Принимая во внимание внутреннюю сущность царя Ивана IV, анализируя другие его выходки, такая, казалось бы, на первый взгляд несуразность не покажется невероятною.
