мне: «Садись!»
– Почему ты тогда мне не сказала?
Она с беспокойством посмотрела на меня.
– Как же я могла сказать такое?
– Сколько раз ты с ним встречалась?
– Пять или шесть, точно не помню.
У меня стало тяжело на сердце.
– Я любила тебя по-прежнему, для меня ничего не изменилось.
Что я мог сказать?
– В конце он очень плохо поступил со мной.
– Знаю.
– Но все равно мне было его жаль.
Мне не хотелось больше говорить про Рафика:
– Забудь эту историю.
Я коротко рассказал Манушак, как меня арестовали в Краснодаре и что со мной приключилось дальше. Не отрывая от меня глаз, она слушала и кивала с сочувствием.
– И месяца не прошло, как я приехал, народ очень изменился, как будто в другой стране нахожусь.
– Чем ты занимаешься? – спросила она.
Я рассказал: «Так что пока понемногу перебиваюсь».
Все это время маленькая Манушак играла с щенком, потом вошла к себе и вернулась с хлебом и сыром в руках, она улыбнулась нам и села рядом с нами.
– Я снилась тебе? – спросила Манушак.
– Да, когда ты снилась, мне везло.
Ей было приятно услышать это.
В доме открылось окно, в нем показалась пожилая толстая женщина, она что-то строго сказала Манушак и закрыла окно.
– Старшая жена моего мужа, – сказала Манушак, – кур надо покормить.
Она встала и пошла в свое жилище, вынесла оттуда кипу газет, положила рядом со мной на скамейку и сказала:
– Здешний продавец газет оставляет мне газету, если в ней есть портрет Трокадэро, я ее покупаю. Смотри, сколько их.
– На кой тебе это? – удивился я.
– Он очень уважал тебя.
Я усмехнулся.
– Что? Разве нет?
– То, что меня отправили к белым медведям, – его заслуга.
– Правда?! – она забеспокоилась.
– А ты что же, и вправду поверила, что я прикончил тех двух ублюдков на Кукии?
Она глядела на меня, будто пытаясь что-то припомнить.
– Не знаю, что и сказать.
– Это парни Трокадэро убили их, а меня заставили взять вину на себя.
– Почему?!
– Я не мог ничего сделать, у меня не было выхода.
Она призадумалась:
– Больше не куплю газет с его портретом.
Газет было, наверное, не меньше двадцати, но я посмотрел только несколько. Ни на одном портрете Трокадэро не улыбался, он был толстым и серьезным, выражение лица делового человека. Очень стал похож на того постаревшего Трокадэро, что приснился мне много лет назад в поезде, когда я возвращался из Москвы. Я просмотрел одну из статей, его восхваляли как крупного бизнесмена, жертвующего на благотворительность. Наверняка и в остальных газетах было то же, меня это больше не интересовало. Я оставил газеты и посмотрел на Манушак в окружении кур и гусей. В одной руке она держала ведро, другой горстями брала оттуда кукурузные зерна и рассыпала их в воздухе. Потом принесла мне из постройки мацони в глиняной миске:
– Сама сделала.
Я нахваливал:
– Вкусно.
Тут она вспомнила:
– Твой аттестат у меня. Заберешь?
– Какое время мне теперь учиться?
– А что мне с ним делать?
– Пусть пока побудет у тебя. – Выбрасывать все-таки было жаль.
Манушак смотрела на меня и радовалась:
– Джудэ, если б ты знал, как ты хорошо выглядишь!
А у меня не было ни волос на голове, ни зубов во рту, я даже шепелявил.
Уходя, я подарил ей пятнадцать лари:
– На пять лари купи ребенку конфет, десять – отдай мужу, может, смягчится его сердце и он помирится с тобой.
Она улыбнулась:
– Ты не ошибся, деньги он любит.
Потом вместе с девочкой она проводила меня до мостков. Они стояли и глядели мне вслед. Сколько ни обернусь, они все машут мне рукой.
Я шел, шел, прошел деревню, вышел на шоссе, стало темнеть. Время от времени появлялись машины, я голосовал, но никто не останавливался. Шел по обочине и, когда наконец окончательно стемнело, в свете автомобильных фар заметил большие стога сена на противоположной стороне. Я перешел дорогу, прошел скошенное поле, подошел к первому стогу, лег в него и заплакал.
50
Проснулся рано утром, выбрался из сена и отряхнулся. Откуда ни возьмись появилась худая пестрая собачонка. Увидев меня, слегка вильнула хвостом, не посчитала достойным большего. Я тоже едва заметно кивнул, и мы разошлись, она пошла налево по краю дороги, я – направо. К полудню я приехал в город на грузовике, был не в настроении. Поднялся в свой квартал, переоделся, умылся и начал работать, вспомнил встречу с Манушак и на сердце было тяжело, то шило падало из рук, то молоток.
Примерно через час появился Тамаз с забинтованной головой был расстроенный:
– Сосед сказал, наш почтальон пропил наши пенсии в ресторане «Калакури», под сопровождение народных инструментов, так что в этом месяце, говорит, на пенсию не надейся.
Затем спросил:
– А ты где был вчера, не видно было тебя?
– С Манушак повидался.
– Где?!
Я рассказал.
– А как нашел?
Я ответил.
– Как она?
– Ничего.
Он замолчал на несколько секунд.
– Да-а, тебя, брат, приворожили, – сказал он наконец.
Я искоса посмотрел на него.
– А что же ты до сих пор не смог забыть эту Манушак?
– Заткнись! – рявкнул я.
Он уставился на меня.
– Ну, так и есть, – кивнул он головой. Потом зевнул и сказал: – Есть хочу.
– Когда за дело возьмешься?
– Вот голова заживет, тогда и начну.
Мы взяли в долг в гастрономе рыбные консервы, сыр и пиво в бутылках, разложили на моем столе. Когда покончили с едой, закурили. Потом Тамаз взял пустые бутылки, консервные банки и грязную бумагу и отнес в соседний двор, там стоял большой деревянный мусорный бак.
В это время передо мной появился парень лет двадцати пяти. Он был хорошо одет, в темных очках. Заговорить не спешил, губы презрительно кривились. Он отвел полу пиджака и показал рукоятку засунутого под ремень пистолета:
– Ты что это о себе возомнил, расположился тут и ни с кем не считаешься? – засверкал он глазами.
Я сплюнул в сторону и стал пристально на него смотреть. Он почувствовал, что я не испугался, и это ему не понравилось. Закинул правую ногу на мой стол, наклонился вперед и процедил сквозь зубы:
– Оглянись вокруг, свинья ты эдакая. В этом квартале серьезные уважаемые люди живут. Ты понял, что я сказал – уважаемые.
Я толкнул рукой и сбросил его ногу со стола. Он опешил. Затем попытался придать лицу еще более свирепое выражение и заскрежетал зубами. Я усмехнулся. Он достал пистолет, перезарядил его и прицелился:
– А ну, встань, наклони голову и извинись за
