Необыкновенно долгим показался Авдотье этот день. Засыпая, она видела путаные сны, приходя в себя, слышала смутные голоса. На улице как будто шел дождь, и, как это бывало при дожде, в избе стоял душноватый дымок. Но печь топили только по утрам. Сообразив это, Авдотья тревожно шептала: «Совсем памяти лишилась, старая…» И тут же начинала утешать себя: «Вот отосплюсь, тогда про Тихона складывать буду!» Дрема, однако, не отходила, и Авдотья все глубже и глубже погружалась в нее; потеряв счет дням и ночам, она опоминалась только на короткое время.
Однажды, с усилием раскрыв глаза, увидела себя в степи, среди кустарников и серебряной полыни. Оказывается, это не дождь шумел, а ветер, — кустарник и полынные стебли неспокойно шевелились и раскачивались. Авдотья оглянулась и сразу же увидела знакомое озерцо. Тревожные рябинки бежали по воде от берега до берега, и Авдотья вспомнила: «Все это было». Да, все это было на большой земле, где она жила с Николей в коммуне. Она любила и помнила не только озеро и кустарник, но и каждую неприметную тропочку. Вот стоит и неспокойно качается на ветру невысоконькая ветла, из-за нее, припадая на ногу, выйдет сейчас молодой Николя, и, как тогда, в коммуне, Авдотья скажет про Наталью: «Ступай, там она, в полыни… Ждет тебя, олень белая…»
Порывом ветра ветлу вдруг склонило до самой земли, и при свете луны Авдотья не сына увидела, а солдата в бескозырке. Темнея провалами глаз, он двинулся на нее, что-то шепча непокорными, будто озябшими губами. «Дуняша…» — расслышала она, с ужасом узнавая в солдате убитого на давней войне мужа.
Он еще что-то шелестел, шевеля озябшими губами, но слов нельзя было разобрать. Однако Авдотья поняла: «Зовет меня!»
С этим она и проснулась, а проснувшись, трезво решила: «За мной приходил!»
Сон обессилил ее, она уже не чувствовала своего тела, и когда ей понадобилось положить затекшую руку на грудь, то эта рука показалась ей пудовой. «А-а…» — простонала она, догадываясь и обводя медленным прощальным взглядом тихий свой уголок. Белые шероховатые стены, деревянная спинка кровати, цветастая занавеска — вот он, малый и ясный до боли в глазах, тесный мир, где тебе, человек, суждено встретить свой последний час.
Наталья понесла обед Николаю, оставив с больной Ганюшку. Девочка тихонько сидела у стола со своими книжками.
Вдруг за занавеской ей послышалось какое-то движение.
Ганюшка легко скользнула через горницу, откинула занавеску. Бабаня неловко лежала на боку, одна рука у нее свесилась.
— Положи на спину, — расслышала девочка слабый шепот.
— Обними меня, я поверну, — попросила Ганюшка, пытаясь приподнять больную за плечи.
Но Авдотья только со стоном закрыла глаза. Ганюшка испуганно, неловко перекатила ее на спину.
— Ступай… — прерывисто шепнула Авдотья. — Позови… помирать буду…
Ганюшка выметнулась в горницу, схватила шубейку и помчалась вон из избы. По дороге, как слепая, ударилась о косяк, оставила раскрытыми двери.
Только во дворе она закричала от ужаса и с криком выбежала на улицу.
Глава десятая
Весна пришла ранняя — не остановили ее ни утренние заморозки, ни последние бессильные метели. Земля стремительно выходила из-под снега, по всем, даже малым впадинкам зашумели ручьи, в оврагах же забурлили целые водопады. Крутые рваные берега осыпались, и овраги раздавались еще шире, пядь за пядью отнимая у человека возделанную землю.
Такой была весна в заволжской степи. Она и поила жирную землю, и разрушала ее, а набрав силу, насылала с востока иссушающие ветры.
Но пока что горячее дыхание пустыни не донеслось до степи, и она была во власти воды. По размытым топким дорогам можно было пробраться только верхом. Райисполкомовцы, секретари райкома, председатели колхозов, девушки-письмоносцы — все сели на лошадей. В селах заканчивались последние приготовления к посевной. В колхозе «Большевик» и сам председатель, и бригадиры то и дело наведывались на поля, следя за поспеванием почвы.
На одном массиве, раскинувшемся на пологом склоне, земля, вся в прибитой спутанной стерне, совсем порыжела и бугорки покуривались пылью. По всем признакам здесь уже следовало пахать. И вот ранним ветреным утром у межи, отмеченной прошлогодним бурым полынком, собрались пахари во главе с Павлом Васильевичем Гончаровым, маленьким и вовсе одряхлевшим.
Трактор стоял на закраине поля. Возле него суетился Степа Ремнев, озабоченный, суровый, в просторной стеганке, свисавшей до колен, и в новой меховой шапке. Татьяна была тут же. С задумчивой улыбкой глядя на мальчика, она радовалась и весне, и тому, что Степа теперь стал главной опорой, корнем в семье. Сегодня ему доверили зачин, первую борозду. Нешуточное это дело — повести трактор на глазах у стариков, у членов правления!
Вот один из них с сомнением сказал:
— А что, сладит мальчонка?
И тотчас ему возразил Павел Васильевич:
— Этот сладит. Механик ведь рожденный! Машиной что твоим конем вертит.
Никто из стариков не видел, как вспыхнула, покраснела Татьяна. Прикрывшись концом шали, она тихо отошла к Надежде Поветьевой, которая нетерпеливо всматривалась в даль. Над степью, во всю ширину горизонта, неясно струилась белесо-голубая призрачная река: земля еще слишком бурно отдавала влагу — «марила», или «миражила».
— Едет! — вскрикнула Надежда, приметив всадника, словно вынырнувшего из этой призрачной реки.
— У Сапрыкина слово твердое, — скупо отозвался Николай, и старики закивали головами: в Утевке привыкли к военной точности секретаря райкома и ценили его уважение к народу.
Когда секретарь повернул к меже, чернобровая Даша Бахарева властно сказала:
— Заводи, Степа.
Вперед тотчас же метнулся суетливый Дилиган.
— Дай-ка, сынок, — торопливо проговорил он и выхватил у Степы ключ.
Трактор фыркнул, загрохотал, голубой дымок вымахнул из тонкой трубы. Дилиган из-под густых бровей влюбленно смотрел на машину и на молоденького тракториста.
Сапрыкин слез с лошади, поздоровался со всеми за руку. Николай махнул шапкой. Сквозь рокот мотора слышно было, как Степан с лязгом перевел рычаг. Трактор взвыл, дернулся, но осел назад.
Люди вместе с Сапрыкиным, шагнув вперед, тоже остановились.
— Давай, давай, Степа! — глухим от волнения голосом закричал Николай.
Трактор взвыл, колеса как бы нехотя шевельнулись и поползли вперед.
— Эй, на прицепе! Давай! — послышался звонкий, на всю степь, голос Даши Бахаревой. Она побежала за трактором, путаясь в вялой стерне.
Плуги вывернули первые пласты. В нос ударил влажный, прелый запах, идущий от земли.
— Поше-ол! Поше-ол! — тонко, заливисто кричал мальчишка поменьше Степана, наверно его товарищ, и мчался впереди трактора: он радовался безотчетно, как тонконогий жеребенок, выпущенный на волю.
Люди шли тесной группой по самому краю борозды, сталкивались плечами, возбужденно переговаривались. То один, то другой наклонялся, мял в руке, нюхал землю.
— Значит, с зачином…
— Гляди, вот это прет… машина!
— То-то и есть, что машина На лошади, бывало, пашешь — к вечеру как искупанный.
Сапрыкин и Николай немного поотстали. На сапоги навертывалась земля. Николай тяжело хромал, секретарю райкома тоже трудно было идти.
— Старики-то бегут, — с доброй улыбкой сказал он, вытирая лицо платком. — Гончаров и про подожок свой забыл…
— Возле земли человек молодеет, — отозвался Николай. — Первая борозда!
— Влагозарядка нынче отличная, весна дружная. Как думаешь, Николай Силантьич, урожай будет?
— Вся сила в дожде, Иван Васильич. В июне надо обязательно дождя. Не раньше и не позже. — Он подумал, рассеянно тронул рукой рыжие усы. — Да еще ветерком бы не пожгло.
— Трудные здесь условия.
— Это уж так: трудные.
Они замолчали, медленно и тяжело шагая по полю. Николай вдруг вспомнил: когда Сапрыкин приезжал в Утевку в прошлый раз, мать еще была жива. Секретарь райкома, наверное, подумал о том же. Внимательно глянув на Логунова, он спросил:
— Ну, как ты, Николай Силантьич?
Николай медленно опустил голову.
— Да ведь что, Иван Васильич… не воротишь.
— Тогда я не мог приехать: болел.
— Уважала она вас, Иван Васильич… Всей Утевкой хоронили, не обидели. Да что там: аж из Вязовки человек пришел, из другого района. Какой-то однорукий, я его сроду не видал. Всем народом хоронили. На помине семь столов выставили…
— Хороший она была человек, твоя матушка.
— Вы всего-то про нее еще не знаете. С Надеждой Поветьевой поговорите иль с Гончаровым…
Николай словно бы захлебнулся и смолк.
Приглохшее горе поднялось в нем с неодолимой силой. «Не дожила… взглянула бы вот сейчас… Как ведь это любила — поле, солнце…» — проносилось у него в голове, и каждая мысль, как острый нож, колола в самое сердце. Вытерев лоб рукавом, он опамятовался.
