Иными словами, и в комиксах и в книгах перед нами предстает модель правильного мира, разве что в комиксах он несколько взрослее. Правильный мир, по Туве Янсон, — это не тот, где нет неприятных или травмирующих ситуаций, но где эти ситуации разрешаются безболезненно, ко всеобщему удовольствию, и не оставляют следов в душах персонажей. Обычное для детской литературы свойство — вся она, как говорят понимающие люди, предлагает модели трудностей, с которыми дети могут столкнуться по мере взросления, а заодно и не слишком затратные психологически способы преодоления этих трудностей: что-то вроде вакцинации, но не телесной, а духовной.
Есть, однако, кое-что еще. Герои детских сказок ХХ века (если причислять к ним Гарри Поттера, то и ХХI), живут в мире иерархий и взламывают эти иерархии либо сами (Элли в стране Оз), или при помощи волшебного помощника, в силу самой своей природы выламывающегося из иерархических рамок (Карлсон или Пеппи Длинныйчулок). В результате элементы окружающего мира перекомпоновываются, и то, что выпадало из иерархий, либо встраивается в него на новых основаниях, либо навсегда уходит (как, скажем, Мэри Поппинс), тем самым обозначая взросление героя.
Мир муми-троллей, однако, в такой перекомпоновке не нуждается, он принципиально неиерархичен и очень мягко структурирован (тем и плоха первая книга, что в ней появляется какой-то большой мальчик ), этот мир предоставляет героям достаточно возможностей и неожиданных чудес, но вращается он, как небесный свод вокруг Полярной звезды, вокруг вечного и неизменного муми-дома.
Для детской литературы истории про муми-троллей в каком-то смысле исключительны.
Сказочные персонажи — и это не раз отмечали исследователи — сироты безродные (в свое время какой-то чиновник от культуры упрекал в космополитизме Чебурашку). Даже там, где вроде все в порядке и сказочный персонаж имеет дом и друзей, вопрос о том, каким образом он появился на свет, тактично устраняется — какие там родители у Незнайки или даже у Знайки? Какие вообще могут быть родители у коротышек? Но вот ведь живут себе и живут…
Мифическая бабушка Карлсона, вечно отсутствующий капитан Длинныйчулок, неизвестно откуда прилетевшая Мэри Поппинс (впрочем, дальняя родственница королевской кобры)… Сказочным персонажам, антагонистам привычного мира, как бы вменена бездомность и неукорененность.
Но ведь и ребенок-герой — персонаж не сказочный, а тот, к кому эти сказочные персонажи приходят, для кого, собственно, они и предназначены, — обычно оказывается лицом к лицу с чудом без всякой взрослой защиты. Даже там, где семья наличествует, она отодвинута на задний план, занята своими делами, уезжает в отпуск, оставляя беззащитного Малыша на страшную домомучительницу, или — страшно сказать — вообще уходит в мир иной.
Сиротство (мнимое или подлинное) главного героя детских книг — вообще штука интересная. В лучшем случае герой болтается в глухом углу волшебной страны, не зная, кто мама-папа, пока не пришла пора вынуть меч из камня; потом мама-папа объявляются и оказываются не меньше чем королем Утером и королевой Игрейной. В худшем — маму и папу истребляет особенно жестоким образом какой-нибудь Вольдеморт. «Без семьи» — не только название романа, но, некоторым образом, кредо.
Исследователи полагают, что этому есть некоторая рациональная причина. Поскольку детские книги — это модели жизненных ситуаций, то они нацелены на то, чтобы герой, с которым отождествляет себя ребенок, проходил этот квест один, без мамы-папы. К тому же в реальной жизни от ребенка мало что зависит, наоборот — он зависит от всех, а в книжке он (вернее, делегированный герой) может принимать решения самостоятельно, что, в общем, есть определенная психотерапия, которую детские книги и предлагают.
Есть, однако, еще кое-что. И это «кое-что» обычно не проговаривается. Дело в том, что в тайном уголке души ребенок ненавидит «своих» взрослых. Чувство это такое неловкое, такое — куда ни посмотри — чудовищное, что виноватый ум ребенка подыскивает ему оправдание. Что, мол, эти родители не настоящие родители, а его подменили в детстве, похитили и т. п. (у Бориса Херсонского, психиатра по «светской» профессии, есть целое стихотворение на эту тему [48] ). Что они настоящие родители, но тайные преступники, а то и (если обратиться к массовым психозам 30-х) враги народа или шпионы (этот сценарий скорее всего в большинстве случаев маркировался как не совсем реальный или, на худой конец, как тайный, но не по той ли причине так легко примирялись, в общем-то, «хорошие» дети с мнимой виной своих родителей?) Авторы популярных детских книжек (скорее всего, бессознательно) тешат эти тайные детские страхи и надежды — отчасти именно поэтому эти книжки и популярны.
Рей Брэдбери, беспощадный исследователь человеческой души, относившийся к мифу о врожденной детской невинности весьма скептически, посвятил этой тайной и страшной детской ненависти по меньшей мере два рассказа. В рассказе «Урочный час» дети оказываются единственной брешью в рубеже обороны человечества и открывают дорогу страшным инопланетянам-завоевателям, потому что когда всех взрослых убьют, то не будет «никакого мытья. И не надо рано ложиться спать, и в субботу можно по телевизору смотреть целых две программы!»
«Странный народ дети, — размышляет по этому поводу миссис Моррис, не слишком удивляясь новой игре в пришельцев из другого измерения, которых дети пытаются „протащить” в мирный сонный городок (позже ее и мистера Морриса, в ужасе забившихся на чердак, обнаружит и весело выдаст страшным чужакам их собственная дочка с ласковым прозвищем Мышка). — Забывают ли они, прощают ли в конце концов шлепки, и подзатыльники, и резкие слова, когда им велишь — делай то, не делай этого? Как знать... А если ничего нельзя ни забыть, ни простить тем, у кого над тобой власть, — большим, непонятливым и непреклонным?»
В другом рассказе — «Вельд» — дети оставляют родителей, попытавшихся ограничить их свободу в виртуальном мире «умной детской», на съедение порожденным цифровыми технологиями, но на удивление вещественным львам.
Так вот, в Муми-доле никому ничего такого не грозит.
Туве Янссон рисует идеальную жизнь в идеальном мире, откуда дети могут с ведома и благословения родителей уплыть на плоту на поиски далекой обсерватории, чтобы узнать, шлепнется ли на Муми-дол комета, и вернуться с новыми друзьями как раз вовремя, чтобы всем вместе пережить катастрофу и оказаться в возрожденном, омытом чистыми солнечными лучами мире. Их может разлучить страшное наводнение, Муми-папа может, переживая очередной кризис идентичности, уплыть с хатифнаттами, Муми-мама может, когда она бывает «усталая, сердитая и хотела, чтобы ее оставили в покое», уйти в черную долину за домом, где «деревья испуганно жались друг к другу», а «земля походила на сморщенную мокрую кожу». Тем не менее и дети и родители всегда возвращаются — мир остается неизменным.
Настолько неизменным, что Павел Пепперштейн [49] — в интерпретации Данилы Давыдова — «связывает муми-троллей и хатифнаттов с разными стадиями развития эмбриона; при этом первые — это еще не рожденные дети, вторые же не родятся никогда. Муми-тролли с завистью смотрят на безбытно-благодатное, полупризрачное существование хатифнаттов: хатифнатты фиксированы в своей фазе, они же находятся в стадии перехода: еще не рожденные, но уже предназначенные к рождению» [50] . Трактовка вроде бы и неожиданная, но в некотором смысле очень значимая: мир муми-троллей — это не столько Эдем, сколько мир до Эдипа , до того, как человечество придумало неотменимый и неумолимый рок, эдипов комплекс и прочие неприятные штуки. Это мир нефиксированных, обратимых событий — в «Волшебной зиме» замерзший под взглядом страшной Ледяной Девы бельчонок вроде бы умирает и уносится к горизонту на спине ожившей снежной лошади (страшные и торжественные проводы, когда нечто, бывшее когда-то живым, отправляется в дальний путь на том, что только что было мертвым, но теперь живое), а вроде бы не умирает, потому что его (или все-таки не его?) Муми-тролль вновь встречает с приходом весны. Какая разница? — ведь бельчонок такой забывчивый. Причинно-следственные связи в муми-тролльском мире очень ослаблены — не как в сказке (где они, напротив, очень жестки), но как в некоем потустороннем, ирреальном, почти загробном царстве, где окружающую реальность лепит совместная воля обитателей. Особенно заметно это в самой загадочной и сложной книге муми-тролльского цикла — «В конце ноября», где книжник хомса Тофт фактически переписывает, перевоссоздает муми-троллей, вызывая их из небытия волшебного хрустального шара, мокнущего в заброшенном саду перед заброшенным домом. Муми-тролль никогда не вырастет (как никогда не повзрослеет, кстати, Муми-папа и не состарится Муми-мама), и в долине если что и будет меняться, обновляясь с каждым циклом, так это времена года. К зиме Онкельскрут, вредный старикашка, глухой и выживший из ума, ляжет в спячку, а весной, когда он проснется, он будет гораздо, гораздо моложе.
