– Какой храм вкуса, как выражена здесь гордость жизни! И все же – при всем при том – какой уютный домашний очаг!
Так что с тем, чтобы его развлечь, Милли смогла предложить ему пройти с нею по покоям дворца, хотя она успела упомянуть, что только что, по собственным причинам, совершила генеральный обход, воспринимая все более глубоко, чем раньше. Он принял ее предложение без всяких колебаний и, казалось, обрадовался, что нашел ее более восприимчивой.
IV
Милли не могла бы сказать, что такое было в окружавшей их обстановке, что возобновило полную серьезность, только минут через двадцать их обоих охватило какое-то грустное молчание, словно в преддверии чего-то мучительного, в чем ее гость тоже принимал участие. Поистине это могло быть не что иное, как совершенство очарования, – или же не что иное, как их незаинтересованность этим в данный момент. Очарование обратило к ним лицо холодной красоты, полное поэзии, которая никогда не станет их собственной, которая говорила с ними с иронической улыбкой возможной, но запретной для них жизни. Милли снова охватило этой волной.
– О, это невозможный романтический эпизод…!
Но романтическим эпизодом опять-таки было бы остаться здесь навсегда, как в крепости, до скончания ее времени, и эта идея воплотилась в образ: вот она сидит здесь, наверху, никогда не спускаясь вниз, в этом божественном, свободном от пыли воздухе, где ей будет слышен лишь плеск воды о камень. Великолепный пол расстилался под их ногами на любой высоте – вот что подсказало ей такую печальную фантазию:
– Ах, никогда, никогда не спускаться вниз! – Она странно вздохнула, взглянув на своего гостя.
– Но почему же нет? – спросил он. – У вас такая потрясающая лестница во двор! Там всегда должны будут стоять люди – наверху и внизу, в костюмах, как у Веронезе, чтобы наблюдать, как вы это делаете.
Она легко и печально покачала головой – ведь он не понял.
– Нет – даже ради людей в костюмах, как у Веронезе. Я хотела сказать, что настоящая прелесть в том, что тебе не нужно спускаться. Я ведь фактически теперь не двигаюсь с места, – добавила она. – Знаете, я так никуда и не выходила. Сижу здесь, наверху. Вот почему вы так удачно застали меня дома.
Лорд Марк был поражен – он был, о да! – по-настоящему человечен.
– Как, вы никуда не ходите?
Милли оглядела все вокруг: они находились этажом выше тех палат, где она встретила его по приезде, в зале, соответствовавшем sala предыдущего этажа, окна его готическими арками открывались на Большой канал. Рамы в арках были распахнуты, балкон широк, вид на канал, над которым он навис, восхитителен, а трепещущие взмахи в их сторону свободно висящей белой занавеси, казалось, манили – она не могла бы сказать куда. Но миг – и уже не было мистической тайны: она никогда еще не чувствовала себя настолько призванной, настолько готовой сделать что-то, как сделать это, и только это, прямо тут же, на этом самом месте, – пойти на это приключение: вот почему оно все время приходило ей на ум – приключение неподвижности.
– Почему же? Хожу. Сюда.
– Вы хотите сказать, – сразу же осведомился лорд Марк, – что вы в самом деле неважно себя чувствуете?
Они стояли у окна, остановившись, медля, глядя на прекрасные старинные поблекшие дворцы на противоположном берегу, на медлительный адриатический прилив внизу, однако минутой позже, прежде чем ответить, Милли закрыла глаза на то, чем только что любовалась, и уронила голову на руки, лежавшие на мраморной плите подоконника. Она упала коленями на подушки приоконной козетки и, спрятав лицо, склонилась там в долгом молчании. Она понимала, что молчание ее – слишком прямой ответ на его вопрос, но сейчас она была не в силах сказать ему, что знает свой путь. Она сумела бы сделать так, чтобы такой вопрос не мог быть задан другими, например таким человеком, как Мертон Деншер, и она даже в этот момент смогла задаться вопросом, что же такое было в ее отношении к лорду Марку, что его слова буквально понуждали ее терять самообладание. Нет сомнения, такое объяснялось тем, что он слишком мало ей нравился, и она могла позволить себе вот так, при нем, расслабиться, позволить одному его прикосновению переполнить чашу ее выдержки, и это само по себе приносило облегчение – поскольку это для ее нервов и правда было так, – достававшееся довольно легко. Более того, если он явился к ней с тем намерением, какое она предполагала, или даже если такое намерение окрепло в нем из-за ситуации, в какой они оказались, он не должен заблуждаться по поводу ее достоинств, ее «ценности» – ибо какую же ценность могла она теперь иметь? И пока она стояла так на коленях, сознание, что ни о какой ее ценности и речи быть не может, билось в ней вместе с биением сердца, хотя она, сдерживая отчаяние и по-прежнему молча, пыталась восстановить в памяти возможные остатки этой ценности. И тут пришло просветление: не станет ли главной ценностью для человека, пожелавшего на ней жениться, само разрушительное действие ее болезни? Ее век, вероятно, будет недолгим, а вот у ее денег – наоборот. Человек, которому ее деньги видятся особенно ярко, для которого они – самый подобающий резон к ней «подмазываться», любая перспектива ее возможно близкого ухода из этого мира могла бы легко представиться несомненно привлекательной. Такой человек, предполагая стать ей приятным, уговорить, добиться своего и завладеть ею на должное, краткое или чуть более долгое время, как позволит природа или врач, будет терпеливо, делая хорошую мину при плохой игре, переносить от нее все – какой бы больной, искалеченной, сварливой она ни была, – ради ожидающих его со временем выгод: ведь ее почитают особой, которая обязательно поступит с высокой порядочностью в отношении своего пораженного горем супруга.
Милли уже говорила себе, довольно своевременно и без конкретного повода, что, какие бы привычки ни развили в ней ее юные годы, ожидание увидеть алчного поклонника за каждым кустом, конечно, никогда и ни за что не станет одной из них – такой взгляд она с малых лет считала постыдным и пагубным. Соответственно, она почти никогда не думала об этом и с трудом понимала, почему в этот миг поймала себя на том, что приписывает корыстный мотив своему гостю. Он не светился, этот отвратительный мотив, в холодном английском взоре лорда Марка; темная сторона его, как ей воображалось, проглядывала в его глазах редко и кратко. Более того, ее подозрение вдруг упростилось: нашлась замечательная причина, даже две, почему мотив ее гостя не должен иметь значения. Во-первых, даже если бы он желал взять ее в жены без единого пенни, она не вышла бы за него ни за что на свете; а во-вторых, она чувствовала, что он, несмотря ни на что, с глубоким пониманием, доброжелательно, приятно и по-человечески тревожится о ней. Это были две такие черты, как желание быть с нею в хороших, очень хороших отношениях и еще – его понимание, что она под угрозой, что опасность идет за ней по пятам, что она угнетена; все это сплавилось в нем, заставив его только сильнее увериться в том, что, как он, видимо, определял это для себя, она ему нравится. Вот что у нее в результате и осталось – его реальное беспокойство о ней, да еще – естественное побочное обстоятельство – приступ слабости, ее умиротворивший. Чего ей хотелось бы – могла Милли задать себе вопрос, – чтобы лорд Марк огорчился или почувствовал отвращение из-за этого приступа? Если бы только он был достаточно тронут для того, чтобы поступить так, как ей того хотелось – не поднимать разговора, не задавать никаких вопросов, – он мог бы оказать ей гораздо большую услугу, чем просто дать возможность ему отказать. И снова, снова странным образом он представлялся ей единственным безопасным сочувствующим. Она чувствовала бы себя много хуже, если бы говорила о себе с другими, но с ним ей не страшно было бы увидеть, как он морщится и бледнеет. Она сохранит его – единственного легкого в общении человека, то есть легкого для него самого. Тем временем окружавшая их обстановка обладала таким очарованием, то, что видели они и внутри, и за окнами, так способствовало чуткому молчанию, что оно становилось столь же естественным, как молчание в опере; поэтому Милли сочла, что не заставила лорда Марка слишком долго ждать ответа, когда, так и не сказав, хорошо или плохо она себя чувствует, повторила:
– Я хожу сюда. Обхожу все вокруг. Здесь я не устаю, мне это не надоедает. И никогда не надоест – настолько мне все здесь по вкусу. Я просто в восторге от этого места, – продолжала она, – и мне совсем не хочется от него отказываться.
– Мне бы тоже не захотелось, если бы мне повезло так же, как вам. И все же, при всем вашем везении, неужели вы на всю вашу…? Неужели вам действительно хотелось бы здесь жить?
– Думаю, мне хотелось бы, – после минутного раздумья ответила бедная Милли, – здесь умереть.
