государство как ни в каком другом приблизилось к созданию ада на земле. Заключенные носили одинаковую одежду, состоявшую из телогрейки и черной кепки на ватине, – униформу, которая была призвана нивелировать все различия и никак не спасала от местных лютых морозов. Питание зеков состояло из грубого черного хлеба и водянистой баланды: “Крохи моркови, рыбьи скелеты, кости и отвратительные рыбьи головы, уставившиеся на тебя своими мертвыми глазами”. После шести месяцев в заключении Руди весил меньше 50 килограммов. Отваживаясь взглянуть в зеркало, он видел “серый блестящий череп и бледное, изможденное лицо преждевременно состарившегося человека”. Здесь не было ни книг, ни газет, ни радио, ни какой бы то ни было связи с внешним миром. Бок о бок с Руди сидели опытные преступники, которые поддерживали режим страха и насилия внутри лагеря, и такие же политзаключенные, как и он сам, “социально опасные элементы”, приговоренные по статье 58: студенты, отважившиеся требовать свободы слова; пара, выступившая против войны, которая лишила их единственного сына; мужчина, который сохранил пропагандистскую листовку, сброшенную с немецкого самолета.
“Сохраняй спокойствие и дисциплину, – говорил себе Руди. – Следи за языком. Ты живешь на земле безграничной диктатуры. Не болтай”. Скука и голод терзали его до глубины души: “Лежа на голой твердой койке, ощущаешь себя измученным зверем, уныло ожидающим своей безрадостной участи”. Он пытался забыть о своей прежней жизни, о том, что когда-то любил: “Нужно попытаться отказаться от роскоши чувств, не вспоминать эстетической красоты, воплощенной в искусстве, архитектуре, музыке, – красоты, которая была частью моей жизни… Если хочешь выжить в лагере, нельзя дозволять себе думать”.
В Саратовский лагерь приезжала команда американских военных инженеров, осуществлявшая надзор за строительством химического завода в рамках военной программы помощи. Проникшийся к нему сочувствием секретарь предложил Руди американский иллюстрированный журнал. “Наконец-то я смогу прочитать что-то на знакомом языке, отвлечься от безутешных мыслей”. Через несколько недель журнал конфисковали, а Руди обвинили в распространении в лагере антисоветской пропаганды. Начался второй суд. “Судья говорит резким, безапелляционным тоном, знакомым мне по прусской родине. Его задача – внушить страх, с самого начала поставить обвиняемого в положение виновного преступника, приглушить любую попытку сопротивления”. Приговор Руди продлили еще на восемь лет, а его отправили в карцер. “Во тьме камеры день почти неотличим от ночи. Я веду растительную жизнь, превратившись в благодатную среду для вшей… Деревянной ложкой я черчу на покрытых инеем стенах поэтажные планы дома в какой-то стране грез. Большую часть времени просто лежу в полном оцепенении”.
Новости о падении Берлина достигли ГУЛАГа, и Руди запомнил этот момент: “«Война окончена – фашисты уничтожены», – говорит охранник, смеясь и воздевая от радости руки к небу. Меня охватывает прилив счастья. Геноцид окончен, гитлеровский фашизм повержен. Мир. Внезапно моя собственная судьба представляется мне незначительной рядом с этим грандиозным событием”.
Руди лишился всего, но сохранил свою непреклонность. Голодающий, окоченевший, искусанный вшами, измученный каторжным трудом, оговоренный беспощадным коммунистическим режимом, он хранил верность идеологии, к которой примкнул по настоянию Урсулы. “Десятилетние потрясения революции и война произвели поколение героических мужчин и женщин, строящих новое общество, – писал он. – Колючая проволока ГУЛАГа не скроет звездного неба”.
В 1945 году его перевели в Караганду работать над проектом и строительством новых бараков. “Несмотря на жизнь в безлюдной степи, этот лагерь вынести легче”, – писал он. По крайней мере, здесь он мог применить свои архитектурные навыки, хотя строительство рядов одинаковых деревянных сараев не имело ничего общего со зданиями ар-деко, которые он создавал в Шанхае. Он часто думал об Урсуле и Мише, сыне, которого он боялся больше никогда не увидеть. “Здесь, среди голой безжизненной земли, меня смертельно гнетет перспектива еще восьми лет прозябания за колючей проволокой. Если к тому времени я не умру, где я буду?”
МИ-5 была озадачена и даже уязвлена возобновлением интереса ФБР к Урсуле Бертон и ее бывшему мужу, советскому шпиону, исчезнувшему после того, как его выдали Москве: “ФБР проявляет удивительную настойчивость в отношении этого дела, подозреваю, у них имеется какая-то более свежая информация на Гамбургера по сравнению с нашей”, – писал Джон Мэрриотт из МИ-5. Годом ранее американцам уже отвечали, что миссис Бертон вне подозрений, так как “по-видимому, посвящает все свое время детям и домашним делам”. Однако теперь Симперман вернулся, требуя, чтобы сотрудники МИ-5 ее опросили и выяснили, где находится ее бывший супруг. “Нет никаких весомых оснований полагать, что эта дама может ответить на его вопрос”, – писал Мэрриотт. Он сказал Симперману: “Эта дама известна своими симпатиями к коммунизму, и я бы воздержался от того, чтобы опрашивать ее по данному поводу. Несмотря на то, что наши расследования в отношении ее нынешнего супруга не привели к каким-либо доказательствам, способным подтвердить имевшиеся у нас в связи с ним подозрения, эти подозрения не исчезли и мы ни в коей мере не убеждены, что он не является советским агентом”. Опрос Урсулы Бертон мог стать для ее мужа, недавно демобилизованного и работавшего теперь на производстве пластмассы, сигналом о том, что МИ-5 им интересуется. В очередной раз все внимание было обращено на мужчину и из виду исчезала женщина – шпионка более крупного калибра.
Тем не менее Мэрриотт направил записку Киму Филби в МИ-6: “Вы наверняка помните Рудольфа Гамбургера, советского агента, задержанного в Иране в мае 1943 года, сначала американцами, а потом британцами, и впоследствии переданного последними советским властям. ФБР обратилось к нам сейчас с просьбой опросить Урсулу Бертон (которая, как вы помните, была ранее замужем за Гамбургером). По целому ряду причин я не располагаю сейчас возможностью удовлетворить эту просьбу. Хотелось бы узнать, нет ли у вас какой-либо информации о нынешнем местонахождении Рудольфа Гамбургера”.
Филби, самый высокопоставленный шпион КГБ в Великобритании, был в полной мере осведомлен о деле Урсулы Бертон. Знал ли он также, что она является его коллегой в работе на Советы и покрывал ли ее умышленно, неизвестно. Ответ Филби был безупречно любезен и совершенно бесполезен: “К сожалению”, сообщал он МИ-5, у МИ-6 не имеется “никаких сведений о нынешнем местонахождении Гамбургера”.
2 августа 1947 года в дипмиссии британского сектора Берлина появился англичанин, заявивший ошарашенному секретарю, что он советский шпион, желающий перейти на сторону Великобритании.
Александр Фут прожил по меньшей мере четыре разных жизни под четырьмя разными именами, с тех пор как распрощался с Урсулой в Швейцарии в декабре 1940 года. Будучи ключевым звеном агентуры “Красной тройки” Шандора Радо, он в течение двух лет передавал в Центр массу военной информации, порой по двадцать
