В пасхальный понедельник они с трудом справились с плотным обедом: суп, жареная курица, торт с патокой, сыр и печенье. После обеда Гай уехал в клуб, а Элеонора сказала, что идет на собрание. Оливер, чувствуя, что переел, отправился погулять, но вскоре ему надоело бесцельно бродить по улицам, и он вернулся домой. Открывая дверь черного хода, он услышал голос Элеоноры.
— … это тянется так давно. Сколько еще нам притворяться?
Оливер хотел было окликнуть мать, но что-то его остановило.
Он замер на ступеньках лестницы и прислушался.
— …ну что ты, дорогой. Ты же знаешь, что это невозможно.
Тон ее голоса не соответствовал словам: он был ласковым, воркующим. Иногда она так разговаривала с Оливером, когда они ходили куда-то вдвоем, без отца.
— Дорогой, как тебе не стыдно. Не смей так говорить!
Послышался серебристый смех. Оливер сел. Сердце билось слишком быстро. Он приложил ладонь к грудной клетке и попытался вспомнить, возможна ли смерть от коронарной недостаточности в девятнадцать лет. Услышав глухое звяканье, он понял, что Элеонора положила трубку, и опрометью бросился вниз по ступенькам, через кухню, на улицу.
Он шел быстро. Миновал Британский музей, пересек Оксфорд-стрит, прошел по Шефтсбери-авеню, вдоль Чаринг-Кросс-роуд. Все это время он думал о том, что мать называла своего собеседника «дорогой». Она разговаривала с мужчиной.
У нее есть любовник, догадался он, и, повернув на Сент-Мартинс-лейн, оказался в толпе людей, направлявшихся к Трафальгарской площади. «У моей матери есть любовник». Эта мысль, прокрученная в голове еще пару раз, не стала от этого более приятной. Было очевидно, что Элеонора говорила не с отцом. Оливер никогда не слышал, чтобы она называла отца «дорогим».
Поначалу он никак не мог понять, почему на Трафальгарской площади так много народу — целое море людей, окружившее фигуры львов и выплеснувшееся даже на ступеньки Национальной галереи, — но затем вспомнил про Олдермастонский марш. Оливер увидел транспаранты и плакаты со знакомыми круглыми символами и вспомнил, как рисовал эти самые символы на вымощенной каменными плитами террасе в Комптон-Девероле.
Он позволил толпе увлечь себя. Внутри этого огромного множества людей не надо было думать, формировать убеждения, принимать решения. Он двигался по воле толпы. Рев одобрения, сопровождавший речи ораторов, наполнял голову Оливера, временно вытеснив все прочие мысли. Он начал искать глазами Элизабет. Он понимал, что это смешно и бесполезно, но ему надо было чем-то заняться. Он искал ее методично, мысленно разделив площадь на части. Каждая темноволосая девушка в спортивной куртке привлекала его внимание. Таких девушек было слишком много, поэтому Оливер, вспомнив Комптон-Деверол, сосредоточился на тех, что держали транспаранты. Элизабет пришлось нести эту чертову штуку всю дорогу от Олдермастона до Лондона — сорок пять изнурительных миль. «Какое упорство и целеустремленность! Качества, которых мне так не хватает», — подумал Оливер.
Примерно через полчаса, дважды осмотрев всю площадь, он понял, что найти тут кого-то — безнадежное дело. Лучше пойти выпить. Воспользоваться отцовским методом мириться с тем, с чем примириться невозможно. Пабы еще не открылись, но, может быть, удастся найти бар, где продают спиртное на вынос. Бесцеремонно расталкивая толпу, Оливер пробился к краю площади. И тут увидел Элизабет.
Она сидела на тротуаре, одна. Транспаранта у нее не было, рюкзак валялся рядом. Наклонив голову, она поправляла туфлю. Подойдя ближе, Оливер окликнул ее по имени.
— Оливер? — Она подняла голову, но не улыбнулась. — Ты ведь говорил, что не пойдешь с нами.
Он хотел было соврать, но потом решил, что не стоит ничего придумывать.
— Вообще-то, я забыл о марше. Оказался здесь случайно. Пытался найти тебя. Ты выглядишь…
— Ужасно, — резко перебила она и провела рукой по волосам. — Я знаю, что выгляжу ужасно.
— Я хотел сказать, что у тебя усталый вид.
— Мне две ночи пришлось спать на полу. И у меня болит живот — я целую вечность ничего не ела.
Голос Элизабет звучал жалобно.
— Вообще-то, я должен тебе обед, — неожиданно для себя сказал Оливер. — Пойдем поищем какое-нибудь кафе.
Она молчала в нерешительности, и тогда он добавил:
— Послушай, то, что я тогда говорил…
Элизабет опустила взгляд, челка упала на глаза.
— Это неважно.
— Важно. У нас был отличный день, а я его испортил. Позволь мне пригласить тебя на обед. — «Мне нужна компания, — думал Оливер. — Нужен кто-нибудь — кто угодно, чтобы отвлечь мысли от подслушанного разговора». Он протянул Элизабет руку. — Идем.
Ее ясные карие глаза смотрели недоверчиво, однако она позволила ему помочь ей подняться на ноги.
— Пожалуй, я бы выпила чашку чая.
Они пошли по Сент-Мартинс-лейн. Через несколько шагов Оливер заметил, что Элизабет прихрамывает и отстает.
— Что с тобой?
Ее лицо было бледно, губа закушена от боли.
— Мне больно идти, — попыталась улыбнуться она. — Я стерла все ноги.
— Обопрись на меня.
Он подставил ей плечо. Тяжесть ее тела была приятна. Оливер почувствовал себя более крепким, более взрослым. Элизабет споткнулась, и он обхватил за талию, не давая упасть. Потом вспомнил, что ключи от приемной отца все еще лежат у него в кармане, и после короткого размышления остановил такси.
День был праздничным, и в приемной никого не было. Запах этого места — дезинфицирующих средств и паркетной мастики — всегда вызывал у Оливера легкую тошноту. Окна были закрыты, вентиляция выключена. Оливер немного приоткрыл жалюзи, и пылинки заплясали в солнечных лучах.
— Что сначала, чай или ноги?
Элизабет тяжело опустилась в кресло.
— Решай сам.
Оливер открыл отцовский письменный стол и вытащил из нижнего ящика бутылку бренди.
— Это лучше, чем чай.
Налив солидные порции в два стакана, он протянул один Элизабет. Потом опустился на колени и расшнуровал ее туфли. Коричневые школьные туфли на низком каблуке. Когда он начал снимать носки, она ахнула от боли.
Оливер поднял глаза. Лицо Элизабет было бледным.
— Прости.
— Ты… не виноват.
Ноги Элизабет были стерты в кровь. Обычно, сталкиваясь с человеческими страданиями, Оливер испытывал отвращение, но сейчас его переполняло сочувствие.
— Выпей бренди, Лиззи. Я постараюсь не делать тебе больно.
— Мне почти не больно, — сказала она, задыхаясь после каждого слова. — Ты делаешь все очень хорошо. Наверное, в медицинской школе тебя учили оказывать первую помощь.
Он рассмеялся и взял кусок ваты.
— Вовсе нет. В медицинской школе нас не учат ничему полезному.
В одном месте носок присох к ране, и его пришлось отмачивать.
— Тебе это совсем не нравится? — спросила Элизабет после паузы.
— Что именно? — удивился Оливер.
— Учиться на врача.
— Да. — Он впервые признал это вслух. — Да, мне это совершенно не нравится.
Он отнес таз к раковине, вылил грязную воду и налил чистой.
— Тогда зачем ты это делаешь?
Оливер снова опустился перед ней на пол и сказал:
— Все мужчины в нашей семье были врачами. Мой отец, оба дедушки…
— Но это не значит, что ты должен быть врачом. Ты говорил родителям, что тебе не нравится эта профессия?
— Конечно, нет. — «Лучше бы она сменила тему», — подумал он.
— Почему?
— Потому что они… — В голове Оливера эхом отозвался голос матери: «Дорогой, как тебе не стыдно». В нем вспыхнуло острое, обжигающее чувство жалости к отцу. — Потому что они будут разочарованы, — сдержанно сказал он и встал.
— Я уверена, что они поймут. Ведь они хотят, чтобы ты был счастлив.
Ее настойчивость и наивность разозлили Оливера. Закрыв глаза, он стиснул кулаки. Ногти больно впились в ладони.
— Оливер? — робко окликнула Элизабет.
— Ты думаешь, они хотят, чтобы я был счастлив? — Его голос дрожал. — На самом деле, я продолжаю учиться в медицинской школе, потому что хочу, чтобы они были счастливы.
Отвернувшись, чтобы она не видела его лица, Оливер выбросил испачканную марлю в мусорное ведро.
— Поскольку у тебя реально только один родитель, ты абсолютно не понимаешь, каково это — жить с двумя людьми, которые ненавидят друг друга, — сказал он. — Разумееется, можно оставаться в стороне, позволяя им удушить друг друга, но когда привыкаешь к определенному образу жизни, не хочется его менять и лучше попытаться сохранить мир. Твои родители живут на разных континентах, и ты не можешь представить, как иногда болит голова оттого, что приходится слушать их ссоры. Ты не находишь, что тебе крупно повезло, Элизабет? Родители все время в разъездах, в твоем распоряжении потрясающий дом, куда всегда можно приехать, когда надоест ходить с рюкзаком, и еще куча денег, так что тебе не надо…
