Хлюпающие звуки заставили его замолчать. Оливер повернулся и увидел, что она плачет.
— Ну, перестань, — устало сказал он.
Элизабет пыталась надеть носок.
— Не надо, я еще не наложил повязки.
Он подошел к ней и схватил за руку. Ее лицо покрылось красными пятнами, из носа текло.
— Прости, — пробормотал он. — Послушай, Лиззи, я не хотел. Сегодня у меня паршивый день
Всхлипывания перешли в рыдания Она плакала, как ребенок, — не сдерживаясь, не думая о том, как при этом выглядит. Оливер был не в силах спокойно вынести ни безутешности ее плача, ни вида кровоточащих пальцев на ногах, на которые она пыталась натянуть дырявый носок, поэтому он обнял ее и начал гладить по волосам, похлопывать по спине, бормоча какие-то утешения.
— Ну, прости. Я просто свинья. Я не хотел этого. Ты очень милая девушка, Лиззи, правда, и я не хотел тебя расстроить. — Он прижался губами к ее макушке. — Ну, вот. Не плачь. Не обращай на меня внимания — у меня плохое настроение, но ты тут ни при чем.
Рыдания начали понемногу стихать. Лиззи подняла голову и проговорила, запинаясь и судорожно глотая воздух:
— Ты считаешь меня глупой — ты думаешь, что все, что я делаю, — глупо…
— Нет, вовсе нет, — успокаивающе сказал он. — Честное слово, нет.
Из ее носа потекла серебристая струйка. Оливер достал из кармана носовой платок.
— Вытри нос.
Высморкавшись, она воскликнула:
— И ты считаешь меня глупой маленькой девочкой!
Он привлек ее к себе и снова начал похлопывать по спине. Нет, не маленькая девочка, подумал он, ощутив прикосновение ее груди. Неожиданно в глубине его тела начала закручиваться спираль желания. В сознании вдруг возникла раздражающая картина: его мать, голая, в постели с каким-то безликим любовником. Оливер почувствовал, как движение его руки по спине Элизабет едва заметно изменилось, превратившись из дружеского утешения в любовную ласку. Он хотел ее. Он сохранил достаточно трезвости, чтобы понимать, что почти любая женщина способна пробудить в нем желание, что секс всегда действовал на него лучше, чем алкоголь, и что только это острое и сильное наслаждение способно, быть может, стереть тяжелые мысли.
— Элизабет, — прошептал он, и она подняла голову.
— Я люблю тебя, Оливер, — сказала она. — Все дело в этом — я люблю тебя.
Глядя в ее доверчивые темные глаза, он на мгновение осознал, что должен отстраниться и уйти, не делать того, что собирался сделать. Но только на мгновение.
Он начал целовать ее. В голове мелькнула мысль: нет ничего страшного в том, что происходит, в том, что они с Элизабет делают, потому что за Элизабет Кемп стоит дом, земля и будущее.
Глава пятнадцатая
Отпуск пошел наперекосяк с самого первого дня. Чтобы избавить Ральфа от тягот путешествия в поезде и на пароме, Фейт купила билеты на самолет до Парижа. Во время полета Ральф не переставал ворчать:
— Отвратительно. Тебя везут, как сардину в банке. Не успеешь опомниться, а путешествие уже закончилось.
В Париже Фейт в качестве особого и крайне дорогого сюрприза для отца забронировала номер в отеле «Крийон». Но Ральфу там не понравилось. Он без конца жаловался на персонал («холуи, лизоблюды») и на еду («сплошная мешанина»), поэтому Фейт была рада, что через два дня они могут оттуда уехать. Помогая отцу в поисках потерявшейся перчатки, она то и дело поглядывала на часы.
— Я куплю тебе новые перчатки, папа. Мы опаздываем на поезд.
— Не могу же я просто так бросить здесь вполне приличную пару перчаток. Нечего ворчать, Фейт. Опоздаем на этот поезд, сядем на следующий.
— Но у нас уже куплены билеты! В вагон первого класса!
— В первый класс? Зачем ты это сделала? Во втором классе попутчики гораздо интереснее, я всегда тебе это говорил. Кстати, куда мы едем? — спросил Ральф, сверкнув глазами.
— В Бордо. А во вторник мы поедем в Ниццу и проведем три дня там, затем — в Марсель. Потом мы четыре дня будем гостить у Николь, затем…
— Я не хочу ехать в Бордо. У меня о нем плохие воспоминания. В двадцатые годы мы с Поппи держали там бар, ты помнишь, Фейт? Я хочу в Бретань. — Ральф протиснулся за спинку кресла и через минуту выбрался оттуда, триумфально сжимая в руке перчатку. — Я никогда не видел знаменитых каменных столбов в Карнаке. Я всегда хотел посмотреть на них.
— Но, папа, — возразила Фейт. У нее засосало под ложечкой — такое часто бывало во время разговоров с отцом. — Мы не можем ехать в Бретань. Я все спланировала заранее — гостиницы, поезда, все.
— Ты не можешь спланировать все! — зарычал он. — Какое может быть удовольствие от поездки, если все идет по плану?
— Папа…
— Самые лучшие моменты в жизни — те, что случаются неожиданно! Неужели ты не знаешь этого, Фейт?
В итоге они отправились в Бретань — в битком набитом вагоне второго класса, в одном купе с кюре, монахиней, сельскохозяйственными рабочими и школьниками. Ральф спорил с кюре и монахиней о религии и объяснял рабочим устройство ирригационной системы, которой он пользовался на своем огороде. Потом вынул из кармана фотографию и показал ее всем пассажирам купе.
— Это мой сын, Джейк. Мальчик сейчас путешествует — быть может, вы встречали его?
Попутчики цепляли на нос очки, рассматривали фото и качали головами. Фейт прикусила губу и отвернулась к окну.
В Юэльгоа они гуляли вдоль озера и ели в кондитерской пирожки с черносливом. В Роскофе бродили по берегу, глядя на серое штормовое море и рыбачьи лодки, покачивающиеся на волнах. В Карнаке Ральф обошел всю длинную линию менгиров, то и дело трогая ладонью древние камни с нескрываемым изумлением на лице.
Они останавливались на ночлег в маленьких пансионах, переезжали с места на место на автобусах и поездах. Однажды, когда выдался погожий день, Ральф настоял на том, чтобы взять напрокат велосипеды. Фейт крутила педали с замирающим сердцем, стараясь не отстать от отца, который бесстрашно бросался в поток машин. Она все реже смотрела на часы и не задумывалась о том, какое сегодня число и день недели. В Кемпере она купила старинные кружева и керамические миски, расписанные в изумительных красных, синих и зеленых тонах, а в лавке старьевщика обнаружила отрезы старой парчи, несколько пар пожелтевших шелковых чулок и свернутые в рулон, обтрепавшиеся по краям афиши довоенных певцов.
Кто-то сказал ей, что в Ване есть крытый средневековый рынок, и они направились туда, чтобы побродить по узким средневековым улочкам. Тамошние лавки напоминали пещеры с сокровищами. Фейт забыла о Ральфе, забыла о «Холли-Блю» и о загадочном шантажисте. Роясь в дырявых свитерах и заношенных корсетах, она откопала вечернее платье сливового цвета на тонких бретельках и кружевную юбку викторианских времен. Чем глубже зарывалась она в кучу старой одежды, тем сильнее стучало сердце. Наконец она вытащила свое сокровище и, расплатившись с хозяином лавки, понесла добычу на солнечный свет. Увидев Ральфа, сидящего за столиком уличного кафе напротив, Фейт закричала:
— Посмотри, что я нашла, па!
Машины со скрежетом затормозили, когда она бросилась через дорогу.
— Это же Поль Пуаре, явно под влиянием балетных костюмов Лео Бакста![54]
Ральф прищурил глаза.
— Я видел «Шехерезаду» в Париже в тысяча девятьсот десятом году… или это было в одиннадцатом?
Фейт села и осторожно, с благоговением развернула платье.
— Какие изумительные цвета, па. Да, я понимаю, что сейчас оно не производит впечатления, но просто потому, что оно грязное. Когда я его почищу…
— Разве я не говорил тебе, Фейт, что мы не зря съездим в Бретань? — самодовольно проговорил Ральф. — Хозяин кафе только что сказал мне, что, возможно, видел Джейка несколько лет назад, правда, у него волосы, видимо, были длиннее и он выглядел старше, и не казался таким уж высоким, но ведь и наша фотография не слишком хорошего качества. Я ясно могу представить, как Джейк бродил здесь, а ты? Прекрасная новость. — Ральф положил три ложки сахара в маленькую чашечку кофе и, улыбаясь, повторил: — Прекрасная новость.
«Я продержусь до конца летнего семестра, — думал Оливер, — а потом скажу родителям, что бросаю медицинскую школу». Он еще не решил, то ли нарочно завалить экзамены и тем самым отрезать пути к отступлению, то ли сдать как можно лучше, чтобы не дать повода сомневаться в своих способностях, а уж затем объявить об уходе.
Элизабет предлагала ему поговорить с родителями еще до отъезда в Эдинбург. «Легче сказать, чем сделать», — думал Оливер, сидя в поезде и глядя на уплывающий назад Лондон. Он никогда или почти никогда не говорил родителям правду, он всегда говорил им то, что они, по его мнению, хотели услышать. Оливер боялся, что его решимость может поколебаться, как только он столкнется с обидой матери и замешательством отца. До сих пор его симпатии склонялись на сторону матери, но эмоциональные предпочтения сместились после того, как он заподозрил, что у нее есть любовник. Правда, первоначальная уверенность исчезла, и иногда Оливер спрашивал себя, не истолковал ли он неправильно совершенно невинный разговор.
