При упоминании о политике Иван Карлович морщит свой длинноватый нос, как будто унюхивает нечто дурно пахнущее. Глаза его, выцветшие и невыразительные, смотрят куда-то вбок. Казалось, они говорили: "Нет уж, сделайте милость, увольте!"
Я давно заметил, что Бельтюков имел еще одну привычку, говорят, свойственную англичанам, - не смотреть в глаза собеседнику. Я же имел привычку прямо противоположную и многих в жизни этим смущал, а иногда и раздражал. И сейчас я, вперив холодный сверлящий взгляд в собеседника, говорю:
- Я своей вины не отрицаю, и, если понадобится, готов отвечать, но и вам тоже, дорогой профессор, следовало бы взять часть вины на себя.
Энтомолог бледнеет от негодования и впервые наносит мне прямой удар взглядом, но сразу же уводит его на периферию, потому что я легко парирую этот выпад.
- В чем вы, собственно, меня обвиняете? - жалуется он, стекла его очков рассерженно отблескивают.
- В том, что вы молчали, черт вас побери, когда я спрашивал, кого следует опасаться. Вам бы только сказать одно слово - паука, и мы бы не ломали головы, какого рода лианы преградили нам путь. Помня о пауке, мы бы сразу догадались, что это паутина... и вели бы себя более осмотрительно.
- Я не молчал, я предупреждал об опасности. Но я не предполагал... Господи, это так трудно объяснить! Интуиция мне подсказывала одно, а знания и опыт говорили, что это невозможно. Реникса!
Бельтюков постепенно успокаивается, берет себя в руки и продолжает октавой ниже:
- Видите ли, строго говоря, я не арахнолог - это зоолог, изучающий пауков, - но знаю, что реликтовые пауки охотились самым примитивным способом: наскакивая на добычу из-за угла, не делая никаких ловчих сетей. Когда я увидел крупные валуны, внутренний голос сказал мне, что за ними может скрываться хищник, например, крупный паук... Раз мы повстречали гигантского жука, почему бы не быть аналогичных размеров пауку... Но это здравомыслие дилетанта! Любой зоолог вам скажет, что гигантских пауков в принципе быть не может. Имея наружный скелет, его мышцы были бы не способны передвигать крупное, а стало быть - тяжелое тело. Земное притяжение не позволит. Закон физики-с!
Жестикулируя веснушчатым кулаком, Бельтюков заканчивает:
- А кроме того, в древних отложениях не найдено ни единого отпечатка гигантского паука. Отпечатки гигантских стрекоз родов меганевра и палеодиктиопетра найдены, а отпечатков пауков-гигантов - нет.
- Значит, плохо искали, - говорю я.
Бельтюков презрительно-высокомерно хмыкает, но я продолжаю давить:
- Почему же гигантская стрекоза имеет права на существование, а пауку в таком праве отказано? И это при том, что летающие животные имеют еще большие ограничения в весе.
- Стрекоза иначе устроена, она...
- Так кто же все-таки напал на нас? - спрашиваю я насмешливо.
Лицо Ивана Карловича становится цвета томатного сока. Обычная уверенность в себе, свойственная любому профессионалу, вдруг покидает его.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
- Вы должны были послушаться своего внутреннего голоса, дорогой профессор. Я вот, например, никогда не пренебрегаю предчувствием. И, как минимум, раза четыре это спасало мне жизнь.
Бельтюков, доев свой суп с мясом, вытирает бороду листом папоротника и озирается в поисках чая. Поведение его неизменно. Я решаю было сходить за чаем, но Владлена опять предупреждает мое желание - приносит две кружки, конечно же, на подносе. Я ставлю поднос между собой и Иваном Карловичем и возобновляю разговор:
- Вот вы обвинили меня в солдафонском чванстве, а как быть с чванством так называемых серьезных ученых? Не ваши ли коллеги утверждали с пеной у рта, что летающие тарелки не летают, и только когда они нам чуть ли не надавали по мозгам, серьезные ученые их заметили. Иногда дело доходит до фарса.
Я откидываюсь, принимая свободную позу, и миролюбивым голосом продолжаю:
- Как-то еще до перестройки, в каком-то журнале 60-х годов на полном серьезе, а может, это была редакционная первоапрельская шутка, но читатели ее восприняли всерьез - затеяли дискуссию: существует ли на Земле такое животное, как жираф? Один болван-читатель, с коммунистическим приветом, рьяно писал, что приведенная фотография животного есть не что иное, как фальсификация, подделка, буржуазная выдумка. Дескать, подобного животного, согласно науке, быть не может. Ибо головной мозг, расположенный на такой высоте, должен снабжаться кровью под чудовищным давлением. Бедная головенка "жирафа" непременно должна лопнуть, разорваться как граната, едва такой супергипертоник наклонил бы голову. Каково, а? 60-е годы! Двадцатого века!
- Типичная первоапрельская шутка, не удивительно, что читатели купились на нее... Но что верно, то верно: жирафа действительно гипертоник.
- Но животное существует! Но вот характерный штрих: для доказательства всей этой чепухи они, иные читатели, используют ваши методы познания - этого не может быть, потому что не может быть никогда...
Ботаник Паганель и зоолог Фокин все время разговора с тревогой поглядывали на нас, крайне сожалея, наверное, что их научный начальник - Бельтюков - вошел со мной в контры. Очевидно, они полагают, что от такого типа, как я, можно ожидать чего угодно. Я был человеком не их круга. И здесь я чужой!
Энтомолог хлебает кипяток, не морщась, словно пищевод его и желудок обладают свойствами металла. Он вообще, как все старики, любит тепло. Я сижу под деревом, в тени играющей зайчиками листвы. Он же находится на самом солнцепеке, причем место такое открытое, здесь надо еще поискать. Солнечные лучи ниспадают на него золотым потоком. Мокрые от пота пряди волос, прилипшие к черепу, четко оконтуривают небольшую загорелую лысину. Лысина отблескивает, и я представляю, что это нимб. Я улыбаюсь: Саваоф. А я тогда - Люцифер. И мы ведем Вечный спор. Но я полон доброжелательности, и собеседник это начинает чувствовать. Бельтюков бросает на меня косой взгляд и не отводит глаза. Я говорю:
- Приношу глубочайшие извинения. Мы оба погорячились, сожалею, но никто не застрахован от ошибок, главное - учиться на них. Предлагаю закрыть компромат и прийти к компромиссу. Предлагаю мир и дружбу между нашими ведомствами. Согласны?
