— Это в каком смысле выдумана? — спросил я. — И почему уникальным?
— В каком?.. А у вас магнитофона в какой-нибудь пуговице, случайно, нету?.. Да, впрочем, мне и терять-то нечего. А в том, что тянете вы назад, к какому-то Азовскому морю. Тоскуете о своем прошлом. Занимаетесь воспоминаниями и других сбиваете с толку. Теперь ясно?
— Какими воспоминаниями, Глеб Дмитриевич?
— Ну, лошадь, там, с плугом вспоминаете или сосиски без целлофана, или, там, шубу на хорьковой подкладке, а теперь вот этот самый настал… как его?.. век синтетики. И баста! — с ожесточением объяснил он. — Вот вы и навязываете проблему из своих сравнений. Хватаетесь за старое. — Он даже как будто специально распалял себя. — Да мало ли что было прежде! Ну восстановите мамонта. А для современного человека двадцати лет не существует проблемы: должен быть мазут в реке или нет. Это ваша проблема. А для него существует только вопрос: больше мазута или меньше. Вот и все. Он застал этот мир не таким, как вы. А вы его накручиваете, накручиваете.
Кажется, это был уже разговор не просто о море, а почти система взглядов, почти философия, продуманная и для меня совершенно неожиданная.
— Вы что же хотите сказать, что это положение нормальное? — спросил я.
— Ха! Еще бы! И ничего особенного. Каждое поколение отъедает свой кусок неба, свой кусок железа, свой кусок реки, свой кусок всеобщей рыбы. Или думаете, все это вечно? Как бы не так! — засмеялся он. — И каждое новое поколение начинает борьбу за жизнь с того огрызка, который ему остался от других, если уж не болтать красивых слов. Да, может быть, какой-нибудь там птеродактиль был вкуснее всякой индейки, а чувствуете вы его вкус на языке? То-то, Виктор Сергеевич. Идете в магазин и наедаетесь тем, что есть. И слава богу, что пока есть. Ну, было когда-то Азовское море. Ну и что? А думаете, человек, который не пробовал маслин, хочет их? Да ни черта подобного. Подождите, еще на вашем веку этот азовский судак станет ископаемым. Так ведь кто его ел — и не вспомнит. Да вырежем это Азовское море из энциклопедий, и никому и в голову не придет, что оно было. Что вы так смотрите? Вашему-то поколению ведь кое-что перепало. А вот вы подождите, вы подождите, пройдет еще век, и какой-нибудь там наш потомок будет плакать над зеленым листочком и обогревать его дыханием и жрать витаминизированный белок в тюбиках и думать, что так и полагается. Неприятно? А куда от этого денешься. Земля-то меняется. Огрызок все меньше. — И он, почти торжествуя, усмехнулся, взглянув мне в глаза.
— И вы что же, считаете возможным, чтобы люди поставили крест на Азовском море? — не выдержал я. — Глеб Дмитриевич, это же ваши родные места.
— Крест? А куда его поставить? — расхохотался он. — Вот и надо не распускать нюни, вроде Константина Федоровича, а перешагнуть это море и двигаться дальше. В океан надо. Вот в Индийский. И выкачивать, пока не поздно, пока из океана не сделали болото. Вот она, жестокая правда. А косить траву там, где она выкошена, это дело идиотов. А вот вы… — Он заставил себя проглотить какую-то мысль. — А сидеть и проливать слезы у этого моря… Ну, нашей-то российской, — он посмотрел на меня и засмеялся, — нет, я хотел сказать не о водке, а российской-то интеллигенции нашей только дай поплакать тут, на бережку. И ради бога, хоть на это не обижайтесь. Вы же сильный человек, Виктор Сергеевич. Ну посмотрите вы правде в глаза… Кормить-то людей надо, толпу-то эту…
К нему подбежал Юра, схватил за плечо, потом за руку и начал тянуть, как бы пытаясь поднять:
— Пойдем. Ну пойдем. Пойдем, папа.
— А своего сына вашими слезами и вашими воспоминаниями, думаете, я накормить смогу? — усмехнулся Глеб Степанов. — Поздоровайся, Юра, с дядей. Это очень хороший дядя.
— А я не хочу, — сказал Юра и убежал к морю.
В моем представлении Глеб Степанов был циником, и только. Но сейчас я отчетливо увидел, что передо мной умный и даже очень умный человек, думающий, способный к абстракции, к обобщению, пытавшийся заглянуть вперед и, конечно, знающий о своем деле куда больше, чем я. И наверное, было не так-то просто сказать, почему этот человек то прикидывался наивным, то прятал глаза, то неестественно смеялся, то вдруг становился злым и даже как будто откровенным и каждый раз неуловимым, и словно всего боялся и ничего не боялся. Может быть, вечно прятался, чтобы не показать, кто он на самом деле? И возможно, даже был интересным собеседником, хотя меня и коробило от каждого поворота его логики. Но что в таких случаях можно противопоставить, кроме собственной веры, убежденности? Однако убежденности в чем?
— Что, Виктор Сергеевич, ершистая штука — правда? — словно угадал он мои мысли. — А помните, ершик был для протирания стекла керосиновой лампы?
— Да понимаете, Глеб Дмитриевич, от вашей правды ведь жить не хочется, вот что, — ответил я. — Противно…
— Нууу, — махнул он рукой. — Ничего с вами не будет. А вы живите, как все: поменьше проблем, побольше денег, и утешайте себя мелкими радостями: тряпочки, кактусы, вазочки, коллекционируйте зажигалки, ну вот… девочки. — Усмешка в его глазах была достаточно выразительной, он и не скрывал ее. — Мы же не американцы, Виктор Сергеевич, чтобы нам о завтрашнем дне думать, нам лишь бы сегодня… — И он расхохотался на весь берег, но тут же умолк и вздохнул: — И знаете, батенька, я вообще замечаю, что подобно тому, как многим людям кажется, что жизнь во времена их молодости была лучше, так и у человечества в целом есть такая слабинка, заскок: умиляться прошлому. И строили-то прежде! И мебель-то прежде! И нравственность-то прежде! Какой-нибудь обломок мраморный в земле раскопают, и ну ахать, ну писать панегирики. И с каждым годом умиляются-то все больше. И знаете отчего, почему? — Он взглянул на меня с улыбкой. — Человечество-то в сединах, батенька. Мозг-то слабеет, а мяса на человеке все больше. Лучшие люди-то отжили, лучшие песни-то спеты, лучшие книги написаны. Так-то…
И опять его мысль была не наивна и не проста, а заслуживала того, чтобы над ней подумать. Как бы мне хотелось высмеять его, опровергнуть, опрокинуть! Но каким образом? На мои сто примеров у него наверняка нашлась бы тысяча. Он как бы фиксировал реальность и делал логический вывод. Ничего больше. По лицу его сейчас растекалась как бы вечная и навсегда застывшая горечь, к тому же украшенная едва заметной скорбной улыбкой.
— Ну, а что согласно вашей теории делать-то нужно, Глеб Дмитриевич? — спросил я.
— Что? — пожал он плечами, потом посмотрел вокруг, как бы желая убедиться, что нас никто не услышит. — Природу, которая осталась, портить не надо. Вот что. Того, что есть, добивать не надо, — кротко, но веско сказал он, глядя куда-то в море. — А уж если природа испорчена, тут, батенька, и хана, как с этим бассейном. После драки руками… Попробуй-ка сделать, чтобы вам сейчас было двадцать. Или кислороду в небо можно накачать, как в колесо, что ли? Или весь лес на земле возобновить? Вот, говорят, зубров восстановили. Так это же все игрушка. Блажь. Развлекаются людишки, тешат себя, и ладно. А где им жить-то, этим зубрам? В заповеднике? Вот именно. Так они там сами выродятся. Нет уж, что сломано, то сломано, — вздохнул он, помолчал, потом хмыкнул чему-то своему, сгреб кучу песка и начал посыпать ее. — А вот мы, понимаете, все строим, мы все строим. Нас ведь хлебом не корми, дай чего-нибудь построить. У нас это хобби. А ведь строить-то надо как можно меньше, в наш-то век. Ведь плотину-то построить легче, чем ее не построить. Понимаете, что я хочу сказать? Не сложно?.. Если ее не построить, тут мозговать надо, где энергию взять, как выкрутиться, где сэкономить. А нам чего мозговать? Нам-то?! У нас рек-то… Ууу!.. Нагнал людей, самосвалов, кранов, — бульдозеров — и айда! Ух ты! Вон и я такую штуку воздвиг, — засмеялся он, показав на горку песка, — заодно рядом и город отгрохаем! Землицу сами у себя украдем. Нам чего?! Мы такие! Вот и строим. Сперва строим, а потом за голову хватаемся… Так, может быть, все же искупаетесь?
— Нет, мне пора идти, Глеб Дмитриевич, — ответил я. — Вы идете?
— А думаете, тут с чего началось? Вот построили Цимлянскую ГЭС, и пошло, — скривился он.
— Но ведь это же когда было!.. Надо было Донбасс восстанавливать, — возразил я.
— А рыбы нам не надо? А рыба где будет нереститься? В инструкциях? — зло выпалил он и начал стряхивать со ступней песок. — Вот именно. Хвост вытащил, нос увяз. Ладно, идемте… А вот вы поезжайте туда, к плотине, и посмотрите, как дети с ведрами ходят по лужам и собирают живую рыбу после того, как воду спускают. И увидим, позволят ли вам об этом написать. — Он встал и начал одеваться. — А теперь еще рис тут выдумали сеять, как будто нету другого места где-нибудь на Украине или там на Дальнем Востоке. А воду с этих рисовых полей куда? В море! А думаете, кто-нибудь исследовал эту воду? Да ну… А лет через пять водохранилище нам преподнесут Краснодарское. Тут уж совсем. — Он натянул на себя голубой тренировочный олимпийский костюм и повернулся к морю. — Юра!.. А я ведь и на вашу долю плавки привез, батенька. Только молчу, потому что знаю, на что наткнусь. — Он посмотрел вниз, усмехнулся и ногой рассыпал возведенную им гору песка. — Вот и прощай, свободная стихия… Уж если бог решил наказать человечество, он отнимет у него воду…
