Глеб Степанов недолго искал на меня гербицид и показал себя человеком дела. Уже на следующий день мне позвонил в редакцию секретарь райкома.
— Слухай-ка, тут один заезжий товарищ с жалобой, — сказал он.
— С какой жалобой? — Я сразу же понял, что это, конечно, Степанов.
— Говорит, что народ дезориентируем этим холодильником новым. Ну, на Ордынке. Ну, что в газете ты писал. Говорит, что уголовника защищаем. Ну вот, — спокойно объяснил он. — Так что зайди в пятнадцать тридцать. Я и бригадира оттуда, с Ордынки, вызвал. Ну и потолкуем в четыре головы. Может, нас с тобой и подправят. Вот так…
— Хорошо, — сказал я, сознавая, что это, безусловно, всего лишь начало объявленной мне войны. — Ладно, Афанасий Петрович, зайду.
Значит, там будет, наконец-то появится Прохор. Но он-то давно был против этого симохинского холодильника и, выходит, поддержит Степанова. У меня в памяти был очень свеж тот утренний случайно услышанный мной разговор, когда я лежал в Ордынке. «А ты кирпичи вози, — говорил Прохор Симохину. — Ты, еще время есть, кирпичи вози… На цепи, как собака, сиди, пока за тобой не придут…» Какая все же тайна их связывала? Может быть, хоть сегодня мы останемся с ним с глазу на глаз?
Я понял, что могу опоздать на свой обычный автобус, если мы засидимся в райкоме, и, положив трубку, тут же набрал почту и попросил Веру.
— Здравствуйте, Вера, — сказал я, когда она подошла. — Вера, у меня эти дни были дела, но сегодня… — Я сам услышал, что мой голос звучал не то что робко, а до отвратительности растерянно.
— Вы хотите приехать? — совершенно спокойно спросила она.
— Если у вас вечер свободен, — ответил я.
— Хорошо. Я буду вас ждать, — так же просто отозвалась она.
После этого я забежал в гостиницу, чтобы взять рукопись, и, когда вошел в кабинет секретаря райкома, все уже были на месте и разговор, как я понял по лицам и позам, начался без меня. Секретарь райкома высился за своим столом, а перед ним за узеньким приставным столиком, покрытым синим сукном, сидел весь какой-то уменьшенный, укороченный и ужатый Глеб Степанов, а слепа громоздилась повернутая ко мне спиной тяжелая неподвижная фигура Прохора. Он даже не посмотрел на меня, когда я вошел.
— О-о! — улыбнувшись мне, поднял палец Глеб Степанов. — Вот сам Виктор Сергеевич сейчас нам свое золотое слово и скажет, — объявил он, усердно и приветливо кивая мне. Его нижняя челюсть как бы откусывала слова.
— Сидай, Галузо, — показал мне секретарь райкома на стул и тут же снова наклонился к Степанову: — А мы-то решать такие вопросы не можем. Это суд скажет, кто уголовник, а кто нет. А у нас тут вопрос проблемный, вопрос кардинальный, и одно мы с другим мешать не будем. Холодильник — одно, а отдельная личность — другое… У нас вопрос государственный. И кто у нас в газете работает, это мы тоже знаем.
— Так вроде бы мы уже здоровались, — неожиданно брякнул мне Прохор, когда я протянул ему руку. — Здоровались ведь, — заключил он совсем уже мрачно и жестко.
Я сел, успев уловить, что секретарь райкома не поддался на «уголовника Симохина» и, значит, защищал меня.
— Да ведь он для меня уголовник не в том, не в том, — вздохнув, вяло пожал плечами Глеб Степанов, как бы скучавший и уже заранее утомленный, а потому как бы и бесстрастный. — Вот Виктор Сергеевич врозумие меня, — бросил он в мою сторону приветливо-дружеский взгляд. — Этот хлопец — уголовник для меня потому, что он тратит… он швыряет на ветер… он: «пфу!» — народные средства. Да ведь за такие гроши можно иметь океанический трал, в конце концов. Вот какие кирпичи, Афанасий Петрович, как я понимаю. Ведь ясно же, Виктор Сергеевич? — развел он руками.
— Так чего же не ясно? — буркнул Прохор. — Давно ясно.
Он сидел боком, повернувшись сразу ко всем невидящим своим глазом, а куда смотрел и что таил в себе его здоровый глаз — это пока не было известно. От него пахло Ордынкой.
— Э-э-э, нет, — сокрушенно покачал головой секретарь райкома. — Ну, вижу, казаки, на пенсию мне не уйти. Куда ж тут уйдешь с вами? — Зазвонил телефон, и он снял трубку: — Да, жду, жду… Как договорились, сижу тут и жду до победного. — Положив трубку, он вытянул губы и замер, задумавшись. Потом как бы очнулся. — Вот секретарь крайкома сюда едет, а потому надо нам сворачиваться… Вот доложу ему, что есть на свете такие настроения. Придется сказать, а он у нас — член ЦК. Так-то…
В наступившей паузе стало слышно сопение Прохора, и я почувствовал, что его глаз уставлен на меня.
— Да уж какие, Афанасий Петрович, настроения? — грустно усмехнулся Степанов. — Реальный взгляд на вещи. Я ведь и сам доложу. Да и разговор у нас, как я понимаю, приблизительный, разминочный, что ли. Обмять вопрос… Ничего пока не решаем. Да и разве в Ордынке одной дело?..
— Не отпускают, скажу ему, хлопцы на пенсию, — как бы растерянно проговорил секретарь райкома и неожиданно вскинул голову. — Обмять, говорите?.. Хм… Так мы разве против того, чтобы ходить в океан? А? Так мы разве не понимаем, какие в океане ресурсы? Ну? И надо ходить. И наверное, еще мало ходим, Степанов. А только ведь… тут отловил, заколотил, оставил у меня под окном лужу и… айда? — Его лицо медленно багровело и становилось тяжелым. — Э-э-э… А вот мне это не нравится, чтобы жить у лужи. Ну? А с внуком своим я где гулять буду? У лужи? А?.. Вот я так скажу, Степанов, что этот самый кирпичный красный холодильник на Ордынке… — Он помолчал и что-то прикинул. — Так вот, он теперь, может, наша надежда, наша вера — этот новый холодильник. Так даже… Это мы не дезориентируем народ, а ориентируем. Наша программа такая, что море тут было и будет. И рыба в нем будет. Нам глядеть вперед светло нужно, как это полагается… Так, казаки? Такая твоя точка зрения, Виктор Сергеевич? Для того ты свою статью писал?
— Так я разве против, чтобы смотреть светло? — наклонив голову, кисло улыбнулся Степанов. — Но ведь есть красивые литературные разговоры, — и Степанов метнул на меня сожалеющий взгляд, — а есть реальная, черт бы ее побрал, конечно, материя. Там, Афанасий Петрович, впереди, всегда светло… А рыбаки-то знай себе ловят. Ведь обедать-то сегодня надо! — И он засмеялся так же мягко и как бы жалея себя. — Да и я бы хотел смотреть за горы. Ответственности меньше…
— А я вот с утра тут не жравши, — неожиданно грохнул по столу кулаком Прохор. — Ордынкой, что ли, в океан ходить будем? Старики будут? Нам-то чего заливать? Тебе люди в Ордынке чего сказали? Чего ты убег? Или деньги, может, есть у колхоза, чтобы океанский сейнер купить? — Прохор махнул рукой и встал.
— И тоже верно, — кивнул секретарь райкома. — Вот она и есть, дезориентация. Не старикам же в океан?.. Ну ничего, Прохор Иванович, отвезем тебя домой на машине, — добавил он.
— А если рыбаков гнать от берега, если дома заколачивать, — проговорил Прохор, насупившись, упершись здоровым своим глазом куда-то в пространство, — души сперва людям позаколачивать надо… Вот что. Сперва души, потому — сызмальства… А про Симохина тоже травить чего, — почти угрожающе наклонился он над Степановым. — Не убивал он. И точка. Я знаю. И никакой не уголовник, а сам на крючок сел, когда попал на лиманы. Вот за то его и подсекли, что сел. А умней был бы — дом бы себе построил, а не конуру эту кирпичную, для кого — неизвестно. Так вот ему и надо. Да и чего тут языком молотить? Ну, заколачивай! — И, зыркнув своим глазом, махнув рукой, как плетью, он зашагал к двери и, уже толкнув ее, повернулся к нам: — Курева мне еще купить надо. И рыбаки на Ордынке дожидают…
Я извинился и быстро вышел за ним.
— Прохор Иванович! — окликнул я.
Он сошел на несколько ступенек, неожиданно застыл, повернув ко мне слепую, всегда страшную половину своего лица, словно о чем-то подумал, и начал спускаться дальше.
— Ладно, ты на сегодня иди, Виктор Сергеевич, — сказал мне секретарь райкома, когда я вернулся. — Папка твоя, что ли?.. Я тут вот что понял. Как бы мы за деревьями леса не проглядели. Ты про войну лекции читаешь, а надо тебе, надо нам еще и вот про эту нашу войну читать. А то мы с этой рыбой, я вижу… Будет рыба, а человека вот вдруг не будет. Души надо некоторым расколачивать. Вот и Прохору Мысливцеву тоже. Да я-то знаю его. Сгоряча он. А ведь понять и так можно: океанский сейнер будет, а уж с этим морем вроде бы конец. Вот и товарища в Ордынке чуть не побили, В общем, готовь к активу лекцию об отношении человека к природе, а сейчас мы тут вдвоем закончим. Товарищ Степанов мне рассказать хочет, как его колхозники в Ордынке встречали. Да мне еще кабинет проветрить надо.
Степанов взглянул на меня глазами, полными сожаления. Он словно прощал меня. Однако в этом кабинете он вряд ли чувствовал себя уютно. Его отрава обернулась против него же. Но он как будто другого и не ждал.
Когда я уже подходил к автобусной станции, мимо меня прошуршала большая, сверкающая чистотой черная машина. Это, наверно, и был секретарь крайкома.
