Мейнстрим последних десятилетий выработал у большинства читателей стойкое и заведомое недоверие к экзотике сельской глубинки, к подчеркнутой этничности и к локальному колориту. И недаром: слишком уж навязли в зубах за долгие советские десятилетия идиллические картины с березками на фоне полей и ферм, а также неизбежных переборов гармоник. Исключения, конечно, случались, поскольку, как стало известно с некоторых пор, В деревне бог живет не по углам. Немаловажно, кстати, что это свойство деревенской жизни зорко подмечено вовсе не сельским жителем, но небожителем-скитальцем, на несколько месяцев заехавшим в глушь, чтобы дать ей имя и пережить несколько метафизических эпифаний. Поворот лицом к городу, к столичному обиходу и литературному быту ощутимо преобладает над стремлением сохранить региональную, провинциальную идентичность. Случаются, конечно, в поэзии запоминающиеся картины провинции – но преимущественно все же уже в постсоветское время – подмосковный Павловский Посад, например. Однако подобные возвращения к природе довольно редки, гораздо чаще будущие поэты покидают алтайскую либо вологодскую реальность в стихах еще до того, как им представится случай перебраться в одну из столиц в смысле буквальном.
Ната Сучкова непреложно следует логике возвращения от универсального к исконному, причем промежуточной средой очень часто является водная стихия, речные и морские мотивы.
…По Кузнецкому, например.День за днем текут, как течет по трубе река,Ты идешь к метро, а потом ты бежишь бегом,Ты бежишь к метро, и пар идет изо ртаУ реки, никогда не выйдущей из брегов.
Московские приметы в этом стихотворении выдвинуты на первый план, однако первородная влага способна смывать все различия между малой родиной и благоприобретенным местом проживания человека, естественным образом стремящегося вмосквувмоскву.
Там, где река повторяет изгиб руки,скачут и мельтешат блики, флажки, буйки,и у опоры моста в ледяной водекрылья и плавники, больше уже нигде…
Здесь даже нельзя с уверенностью сказать, о какой именно реке идет речь – может быть, и о соименной первопрестольной столице, разве что упоминание о ледяной воде наводит на мысли об одной из северных рек – Вологде, Сухоне, которые так важны для Наты Сучковой, одно из стихотворений начинающей утверждением о том, что круглей всего земля с северу (а вовсе не на Красной площади, как легко додумают читатели постарше). Северная водная стихия в одном из стихотворений молочно загуствает, дает ключ к тайне рождения человека
Эти длинные-длинные эти ситцевые облака,это солнце, что пело вам,эта девочка сделана из сгущенного молока,до чего она белая!С этикеткой джинсовой сухонского м. к.,с голубою заплаткою,эта девочка сделана из сгущенного молока…
Здесь мы имеем дело уже с абсолютно аутентичной поэзией Наты Сучковой – движение на север завершено, человека обстает изначальный мир, чья гармония, впрочем легко может обратиться в застой и вырождение, таковы реалии сегодняшнего дня, который не допускает терпимости к медленному, внешне неловкому существованию.
Худенький, маленький, третий – побойче,– ну и чего ты им, паря, расскажешь? –мамка – уборщица, пьяница – отчим,школьные завтраки – снежная каша.Старая церковь – окно заколочено,на штукатурке – размытый Спаситель,то, что тебя не желают по отчеству,бог с ними, паря, ты просто – учитель.
Навсегда остановившееся время провинции имеет двойное влияние на жизнь: может прилежно сохранять главное, а может способствовать распаду и вырождению. Но самое главное, что открывает в своем поэтического доме Ната Сучкова – его способность содержать в себе поэзию in statu nascendi, причем – неотделимую от простоты, которая нередко эквивалентна примитивности.
Дыша духами и туманами,одеколоном «Шипр» – без сдачи нам! –здесь называют ресторанамиуборные, чуть отстоящиеот домиков кривых, потерянных,но крепких дедовых, приземистых…‹…›и кролики с глазами кроликовиз клеток смотрят аккуратных.
Это какой-то странное, призрачное слитное существование – оживший фольклор, имеющий своею оборотной стороной радикальный авангард:
Мы поймали двух лещей, одного подлещика,Со вчера полно борщей, щи и суп гороховый,Я живу в краю родном, наблюдаю ход вещей,Я живу в краю родном, разве что не окаю.Тот кулик его хулит, тот кулик – нахваливат,По задворкам не пройти, снег да грязь в проталинах,Разбежались сапоги – левые и правые,Мы же, валенки, стоим, разве что не квакаем.Принимаем ход вещей и собак на привязи,Изловили дыр бул щил и обратно выпустим.
Ната Сучкова никак не идеологизирует свою кровную связанность с северным краем, не выставляет его в сусальном облике мира предустановленной гармонии, не нападает на все, что противится автохтонности, рвется за ее пределы. Но самое главное в лирике Сучковой, не генотип, а фенотип провинции. Уход от непреложно исконного и попытки к нему вернуться в широком смысле слова рассматриваются не в виде прямых географических перемещений с периферии в центр и обратно, но в плане развития человека, несущего в себе изначальный код творения несмотря на все внешние воздействия.
вот идет человек – голова на плечах,из тех, что в детстве хотят на врача,и такая чепуха лезет в голову.мелко-мелко, как капли в бейсболку стучат,догоняет на острых своих каблучках,а потом – голова оторвана.
он плывет на облаке, как в дыму,на руках голова с пятаком во рту,под ногами – антенны, шпили,он с тревогой думает: я умру,и опять какую-то чушь, муру,почему ее не пришили?
почему-то сказку о колобке,я творен на крови и молоке,в ординаторской включен телик,васильки на выцветшем лежаке,дремлет доктор и руки его в муке,а не то, что в детстве хотели.
Все, что кажется современному человеку пережитками прошлого, рудиментами и атавизмами навсегда отошедшей в прошлое жизни, жабрами и крыльями былого, все наши сокровенные либо вовсе неосознанные воспоминания о бывшем-вечном – всё это живо, продолжает в нас жить. Чтобы уловить эти тонкие и слабые сигналы – не надо бороться с прогрессом или непременно поселяться в скиту на берегу северной реки. Надо просто слушать и слышать, как это умеет делать Ната Сучкова.
Библиография
Коллекция за стеклом // Октябрь. 2006. № 5.
Дачник мой август // Новый мир. 2006. № 6.
Над своим виноградом // Дети Ра. 2009. № 10 (60).
[Стихотворение] // Арион. 2010. № 4.
Этот мальчик злой… // Октябрь. 2010. № 12.
Лирический герой. М.: Воймега, 2010. 56 с. (Серия «Приближение»).
Птенчик // Волга. 2011. № 1–2.
Для кого тут елку-то наряжать?.. // Сибирские огни. 2011. № 4.
Благовест птичий // Дружба народов. 2011. № 6.
Деревенская проза // Знамя. 2011. № 8.
Деревенская проза. М.: Воймега, 2011. 76 с.
На том самом месте // Дружба народов. 2012. № 3.
[Стихотворение] // Арион. 2012. № 4.
[Стихотворение] // Арион. 2013. № 4.
Ход вещей // Дружба народов. 2014. № 2.
Ход вещей. М.: Воймега, 2014. 76 с.
Александр Тимофеевский
или
«Душе необходим уход…»
Александр Тимофеевский пишет незатейливо, простенько, словно бы и не надеется на запоминание и перечитывание своих стихов. В них нет ни следа разрыва между желаемым и наличным, между сочинением строф и поисками читателя в потомстве. Он словно бы уверен в том, что все уже подмечено и описано другими поэтами в стихах рифмованных, белых или свободных, а значит, ничего больше не светит стихотворцу, рвущемуся, как встарь, на глаза публике, старающемуся выделиться и запечатлеться в памяти народной. Нет, Тимофеевский не таков, он не искал троп в подлунном мире, да и вообще – лет тридцать с лишним писал стихи как будто бы просто так, безо всякой надежды на обнародование, особенно после публикации в неподцензурном «Синтаксисе», за которой последовал решительный запрет на поэтическую профессию со стороны компетентных органов.
Когда-то давно, в позапрошлом веке, один из профессоров Петербургского университета, чрезмерно увлекшийся проблемой происхождения слов, предложил забавную этимологию слова «кабинет». Он производил его от выражения «как бы нет». Дескать, человек, удаляющийся в кабинет, как бы исчезает, его больше нет! Стороннему наблюдателю легко может показаться, что эта этимологическая фантазия если и верна, то только в отношении поэта Александра Тимофеевского. Как только он садится за творческий стол, подлинный облик поэта, рассчитывающего нечто сообщить своему читателю, растворяется в полуобязательных, подчеркнуто бытовых констатациях или в предсказуемо ироничных пассажах. Отсюда – довольно стойкая репутация шутника и ёрника, если не гуляки праздного, между делом производящего на свет рифмованные остроты:
