— Мучаешь ты девку зря.
— Это называется испытанием чувств... А у тебя хорошо. Аккуратность, чистота. Одним словом — гигиена. — Он выпил и отстранил опустевший графин. — Может, у тебя капустка или соленый огурчик есть?
— Есть, да уж они мяклые.
— Ничего, пойдут. Мне важен скус.
Хозяйка вышла.
— Вы чего думаете я нахваливаю старуху? Чтоб с вином не жадничала, вот чего. Мне сегодня обязательно надо хорошо выпить. Настрой такой. А завтра на трудовую вахту. А на вахте надо стоять крепко. Тут давай-давай... А что касается ее кушаньев, то в ее еде настоящего скусу нет. Это я точно определяю. В армии на повара выучился. Кашеварил там. Лихо. Солдаты всегда добавки требовали. До того дошло, что начальство в панику вдарилось. Все лимиты исчерпаны, а кормить каждый день надо. Так? Видят такое дело, решили от меня избавиться. Сказали моему старлею, чтоб направил он меня на шофера учиться. Ну, ни он, ни я спорить не стали. Дисциплина, сам знаешь, отец. Это тут можно придумать ремонт и полдня дуру валять, а там не забалуешь...
Вернулась хозяйка с миской квашеной капусты и пятком огурцов в руке. Парень тут же взял щепоть капусты. И закрыл глаза от удовольствия.
— Нет, теть Степанида, тебя надо в Москву на ВДНХ, чтоб знали, как надо капусту солить. Это ж надо так!
— Да ну тебя, — опять застеснялась старуха, — чего уж такого нашел. Капуста как капуста.
— Нет, не скажи... Ну-ка, плесни для разговору, под капустку-то.
— А матка-то заругает меня. Зачем, скажет, Кольку напоила.
— А мы ей не скажем, что это ты меня. Давай, давай!
Старуха достала из буфета бутылку зеленого стекла, заткнутую тряпкой.
— Того же завода? — деловито спросил Колька, кивая на бутылку.
— А как же, все с сахару...
— А то я не люблю, когда смешивают, хотя бы и самогонку. Смешивать вообще ничего не надо. Гибрид получается. Помесь... Так на чем я остановился? А, на шофера послали. Ну, кончил я с отличием. Я толковый. На лету все схватывал. Учитель только еще рот разевает, а я уж знаю, чего он сказать хочет. Другой раз даже не стерпит. Веселков, говорит, замолчи или продолжай урок за меня. Котелок у меня, в отличие от других, плотно набит мозгом. Вернулся я в часть и сразу же в передовики вышел. С доски Почета не слезаю. Сижу, как прибитый гвоздями. Такого, как я, в части еще не бывало. Мой старлей гусаком ходит, гордится, а другим не нравится, что я самый наилучший. Контры пошли. Ну, старлей видит такое дело, вызывает меня и говорит: «Давай учись на электрика». Году не прошло, вот он я — высоковольтник. Ну, тут опять та же картина. Я весь на виду, а другие в хвосте. Отсюда... Теть, плесни еще.
— Да будет...
— А вот еще выпью, тогда, может, и будет. — Он взял из ее руки бутылку и налил в стопку. Выпил. Откусил пол-огурца.
— Да ты чего мясо-то не ешь? Простынет.
— Все будет сделано... в свое время. Да, так я о чем... А, вот, значит, я самый лучший. Ну, ясно дело, мне дают самые ответственные задания. А мне что? Раз-два и рапортую: «Ваше приказанье выполнено!» Только так. Иначе никак! Но однажды промашку дал. Пренебрег техникой безопасности. И тряхнуло меня на все пятьсот восемьдесят вольт. Пять дён пробыл в бессознательном состоянии. На шестой слышу — возле уха что-то жужжит. Открываю глаза, вижу: молоденькая такая стригальную машинку тянет к моей голове. А у меня чуб. Во какой был! — Парень махнул рукой, показывая, какой у него был чуб. — Красота! Я его на левую сторону клал. Третий год службы. Ясно? А она машинку к чубу. Тут я внезапно речь обрел. Заявил, чтоб не стригла. А машинка жужжит. Электрическая. Вот тут, возле...
— Господи! — ахнула старуха.
— Ага... Тогда я кулаком по тумбочке. Она тут же с лица сошла, но руку все равно ко мне тянет. Заданье У нее такое. Ну, тут я не стерпел. Вскочил. Ага? Она бежать. Я за ней...
— Ну, артист! Прямо Райкин, — всплеснула руками хозяйка. — Вот артист-то!
— Ты слушай дальше, — еще больше воодушевился парень. — Она визжить! — уже подлаживаясь под Райкина, продолжал он. — Визжить. Больные, какие были в палате, в хохот. Кричат: «Лови ее, Колька, давай, щупай!» Так? — Колька, не глядя в стопку, плеснул в нее из бутылки. — Ага, она, значить, бегить. Хи-хи-хи! Я за ней. Цоп за халат. По швам. Так? Ну, убегла. Сидим, хохочем. Больные, которые на поправку, народ веселый. Ага... Ладно. — Он опрокинул стопку в рот. С силой выдохнул. — Ну, теть Степанида, зверь у тебя, а не вино, огонь! Далее, входит старичок профессор. Вот вроде вас, — он ткнул в меня пальцем, — не старый, но в солидных годах. Очки на глазах, ага? Скрозь них на меня. «Здравствуйте, говорит, вы почему не желаете стричься?» Спроси по-иному, строго, изругай, набросься на меня, я бы в кусты. Ну а тут, вижу, он вежливый. А вежливых бояться нечего. Я на него с табуреткой...
Хозяйка в страхе покачала головой.
— Далее! — прикрикнул на нее парень. — Спустя время в дверь суется другой врач, помоложе. «Может, говорит, тебя выписать?» — «Давай», говорю. Сачковать мне некогда. Пришел в часть. Старшина не верит, думает — сбежал. Намеревается обратно отправить, под конвоем.
— Ой, Колька...
— Ага. Вижу такое дело, рванулся в мастерскую. Закрылся. Ну, им меня не взять. Закурил. Гляжу — на полу аккумуляторы. От неча делать давай их заряжать, чтоб доказать своему старлею, что не зря портянки ношу. Заряжаю. А ко мне в дверь стучат. Старшина требует, чтоб я впустил его. Боится, чтоб я чего над собой не учудил. Всяко бывает. Ясно? Ну, я подал голос, чтоб он не расстраивался. Ушел. Только, говорит, не чуди. Тут я закурил. Бросил спичку. И на вот тебе — пожар! Бензин там, масла, ага. Чего делать? Давай аккумуляторы на улицу выбрасывать. Старлей прибегает. «Молодец!» — и руку жмет. Благодарность и отпуск в родные края. Помнишь, теть Степанида, как я гулял. — Он еще плеснул и выпил.
— Ох и баламут ты, Колька. Весь в батьку: покойник другой раз до слез рассмешит...
— Тут, папаша, я тебе так скажу. Ты меня, конечно, извини за молодость лет, но каждый понимает жизнь по-своему. Вон, говорят, Лермонтов, был такой человек, умер, не дожив до тридцати лет. Так?
— Так, — сказал я.
— Во, я все знаю, отец. Ты только молчи и слушай. Тут главное — сироп. Ясно? — Он быстро хмелел, хозяйка это заметила и отобрала от него бутылку. — Значит, все? — горестно воскликнул он. — Только ведь вот какое дело, теть Степанида, тогда не надо было начинать. Это не в моей натуре. И уж коли начала, так давай продолженье.
— Хватит, хватит, — прижимая к груди бутылку, сказала хозяйка.
— Эх ты! А ведь я тебя уважаю. Вот сдохну, если вру. Никого нет лучше тебя. Хоть всю деревню обойди. Думаешь, вру? Папаша, ты веришь мне? Ну, скажи вот ей, веришь мне?
— Верю, — чтобы отделаться, сказал я.
— Во, видишь, верит!
— Да откуда он тебя знает, чтоб верить? — сказала хозяйка.
— А это мы сейчас выясним. Ты почему мне веришь? — строго спросил меня парень.
— Я привык людям верить.
— А откуда ты всех знаешь, чтоб всем верить? А сколько дерьма среди них, это ты знаешь? А Мишку Мигунова ты знаешь? Ведь он же гад! Что ж, ты и ему будешь верить? — Парень сощурил глаза и зло уставился на меня. — А может, ты сам есть дерьмо! Чего молчишь-то?
Я встал, собираясь уйти.
— Нет, ты постой! Кто ты таков? Попрошу предъявить документ!
— Ладно дурака-то валять, — сказал я.
— И то верно, чего ты к человеку придираешься, — сказала хозяйка.
— А откуда ты знаешь, что он человек? А я тебе докажу, что он никакой не человек! — Парень встал и с хмурой улыбкой, в которой накалялась жестокость, поглядел на меня. — Где нам лучше продолжить разговор, здесь, или, на улице, или в сарае, где свиней режут? А? — И он сунул руку, чтоб схватить меня за лицо.
Когда-то давным-давно я занимался джиу-джитсу. Я и не думал применять болевой прием, но уж так получилось, неожиданно даже для меня... В избе раздался вскрик, и парень тут же рухнул на колени.
Ошарашенный, он поднял ко мне растерянное лицо.
— Ну, папаша, так нечестно... Я к тебе по-свойски, а ты... — и неожиданно взорвался, закричал: — Что же ты наделал, гад ты этакий! Чуть руку не сломал!
— А ты не лезь, — засуматошилась хозяйка, — коли не знаешь человека, так чего лезешь. Можа, у него нож... А ты тоже, не знаю как тебя, зашел молока испить, испил, а теперь уходи... Ишь, чуть руку не сломал человеку. Будто не видишь, выпил парень, ну задается малость, велико дело, так надо чтоб увечье нанести. Ведь ему работать надо рукой-то...
Парень качал руку и плакал пьяными, щедрыми слезами.
— Да ведь он же хотел ударить меня, — сказал я.
— Хотел, да не ударил, а ты уж и руки распускать. Уходи. Пошел, пошел...
— Сволочь! — плакал парень. — Мне, трактористу, руку ломать, а? Теть Степанида, а? За что?
— Уходи, уходи, — махала на меня рукой враждебно хозяйка, — ну-ко, чуть парня не покалечил...
— Гад, а? Гад! — плакал парень.
Я хотел было уплатить за молоко, но хозяйка отшатнулась от меня, как от чумного.
