Наши комнаты не были оклеены обоями и не были выкрашены масляной краской — их покрывала матовая краска нежных тонов с огромными, в центре каждой из стен, метра в полтора, медальонами из виноградных лоз с тучными гроздьями. Спальня и Юрина комната были светло-салатовыми, столовая и наша с няней — светло-голубыми. На всех окнах было «затемнение» — рулоны из плотной и эластичной черной бумаги днем поднимали на веревочке к верху окна, но их надо было обязательно опускать, прежде чем зажжешь вечером свет. Мебели в комнатах было немного, и вся она была какая-то «казенная», скучная. Она и правда была казенная — мебель с привинченными жестяными бирочками с инвентарными номерами получали в домоуправлении, только самое необходимое. Из всего «уюта» помню белые пикейные одеяла-покрывала на никелированных кроватях (одинаковых, больших) и льняную светло-голубую скатерть на столовом столе, тоже очень большом. За пользование мебелью, кажется, нужно было даже платить, но так, сущие копейки. Мебель эту при выезде надо было сдавать, никто при этом не заставлял самим тащить ее в домоуправление, приходили неразговорчивые молодцы и уносили. Уносили на склад при домоуправлении, и мебель снова поступала в общую собственность жильцов. Забирали мебель и «за выездом», тогда уж всю, подчистую. А выезды в Доме случались частенько. Я тогда, конечно, совсем не понимала почему...
В Доме на Набережной жили «партийные и советские работники» весьма и даже самого высокого ранга и военная «верхушка». Они-то, как все теперь понимают, и были наиболее частыми мишенями сталинских «чисток», которые возобновились едва ли не сразу после окончания войны. «Забирали» обычно ночью, а весь следующий день можно было видеть, как вытряхивают из Дома семью. Говорить об этом считалось чуть ли не неприличным. Даже малые дети не отваживались. Помню, в нашем подъезде жил один маршал, который своему маленькому, лет девяти-десяти, сыну в военном ателье для высшего комсостава сшил форму, в точности такую же, какую носил сам. Предполагалось, что в этой форме мальчик отправится с отцом на Парад Победы (24 июня 1945 года), но до этого счастливого дня папа, в своей должности, не дотянул, и вся семья исчезла, для меня навсегда...
Резонно спросить: а что же такого хорошего, а уж тем более «самого лучшего, яркого», как я сама и сказала, было в этом детстве в Доме Правительства?
А дело в том, что впервые в моей жизни появилась новая грань (новая ипостась — для тех, кто любит это слово). Я стала одна выходить во двор. А двор, вернее — дворы в Доме на Набережной были совсем особенные — никогда ни до, ни после не видывала я таких дворов. Их было три. Вообще, Дом представлял собой (и сейчас представляет) огромный замкнутый прямоугольник, огибающий такое же огромное внутреннее пространство, секциями этого же Дома перегороженное на три двора. Передняя, лицевая сторона Дома располагается между двумя Каменными мостами, Большим, через Москва-реку, и Малым, через Канал. Это расстояние и есть вся улица Серафимовича, по которой Дом Правительства числится как дом номер 2 (никаких других домов по этой улице вообще больше нет, а номер «два», а не «один» потому, что это «четная сторона улицы»). Параллельная этой задняя сторона дома выходит, как ей и полагается, на зады, то есть на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь», стрелку Москва-реки (а теперь еще и на церетелиевского Петра).
Правая сторона, если смотреть от ул. Серафимовича, выходит на набережную Москва-реки, а левая — на набережную Канала. Во все дворы ведут арки-въезды, и у каждого двора есть свои особенности, достоинства и даже достопримечательности. Первый двор, первый от Москва-реки, был самым «элитным»: угол Дома смотрел прямо на Кремль, с верхних этажей Кремль был как на ладони. К тому же к этому двору относился и Клуб Совнаркома (позднее Театр эстрады, а сейчас — Театр Геннадия Хазанова). В этом дворе жили самые высокопоставленные люди, «соратники» наших двух главных вождей, переехавшие туда из Кремля, где долгие годы жили вместе с семьями, да самые главные действующие наркомы... Фасад той части Дома, что организует второй двор, занимал огромный «Гастроном» (очень шикарный, «от мух кисея, сыры не засижены»), его знала вся Москва. Угол третьего двора занимал с лицевой стороны тоже знаменитый на всю Москву кинотеатр «Ударник», может — и самый крупный в первые послевоенные годы. Мы жили в третьем дворе. Наш, 21-й, подъезд имел дополнительную достопримечательность: на самом верху, над последним, десятым, этажом был построен отдельный дом-квартира (сейчас бы сказали «пентхаус») Б. Иофана, архитектора всего знаменитого Дома.
Во владении Дома на Набережной чего-чего только не было! И это все-все представлялось мне тогда нашим (может, и потому, что с жильцов денег ни за что не брали, а если и брали, то чисто символически). Самое первое— это в Доме был «пункт раздачи Кремлевской столовой». Те, кому эта раздача причиталась, то есть сами ответработники, могли полностью использовать ее для себя лично, на службе — завтракать, обедать и ужинать (одинокие, скорее всего, так и делали). Можно было обедать на службе, а ужин и завтрак приносить домой в виде «сухого пайка» (в свертке в глянцевой оберточной бумаге, какой я впервые увидела в квартире 7 в день свадьбы родителей). Наш папа и многие другие, обремененные большими семьями, поступали по-третьему — весь их рацион забирала семья в таких пунктах раздачи. Причем завтраки-ужины давали сухим пайком, а обед из трех блюд — в трех судках, поставленных друг на друга и с одной общей скобой-ручкой. Сами эти судки «прикрепленным» выдавали тут же, в пункте раздачи (не думаю, что их можно было купить в магазине). В нашей семье поступали так: папа не только завтракал и ужинал, но и обедать приезжал домой. Машина, чтобы везти его обратно в Наркомат, приходила часа через два, а может и три, папа успевал не только пообедать, но и час-полтора вздремнуть; «вторая смена» продолжалась всегда до полуночи, а часто и глубоко за полночь — так работал «сам» и любил, чтобы, пока «о всех о нас он думает в Кремле» [7] , вся его рать тоже была бы на местах. Вместе с папой за стол усаживались и мы, никогда не обедали до его прихода. Обед не получался слишком сытным— даже если в судки попадали и большие порции, они все-таки предназначались одному человеку, а у нас было пятеро. Мама виртуозно дирижировала, выдумывая варианты. Подваривали картошки или рису, дополняли одну куриную ножку (не обязательно она доставалась папе, частенько и мне, между прочим) какими-нибудь сосисками (по полштучки). Папа был «сердечник», поэтому ему полагался так называемый пятый, бессолевой, стол. Это, конечно, печально сказывалось на вкусе обеденных блюд (на гарнир всё давали тушеную морковь или капусту, тоже без соли). Супы были чаще всего протертые и несоленые. Честное слово, горячие подовые лепешки из картофельных очисток пополам с отрубями были куда вкуснее! Но это касалось только обеденных блюд. В свертках же, небольших каждый день и весьма объемистых по четвергам и субботам, было столько незабываемой роскоши! Колбасы, особенно вареная докторская [8] и сырокопченая брауншвейгская, сосиски, пахучие даже в сыром виде и брызгающие волшебным соком при надкусывании... Еще помню полукопченые колбасы — краковскую и полтавскую. А кроме этого, непременная пачечка какао «Золотой ярлык» и пара плиток шоколада, «Гвардейского» или «Люкс». Было там и что-то еще (сгущенное молоко, может, сыр, а может, и вино), но чтобы свести с ума выросшую в недоедании шестилетнюю девочку, более чем достаточно и перечисленного! Нет, был еще один предмет моего нескрываемого вожделения, правда— редко. Иногда в свертке, за разворачиванием которого мы с братом всегда следили не отрывая глаз, оказывалась не очень большая синенькая почти прямоугольная высоконькая баночка [9] с ключиком: если обвести ключиком вокруг банки, зацепив за выступающий металлический хвостик, сначала в комнате поднимался невыносимо прекрасный запах, а потом крышка отпадала, и перед нашими восхищенными взорами представала нежно-розовая, с бисеринками жира «американская мясная тушенка». Баночку переворачивали, аккуратный брикетик тушенки послушно вылезал, его резали тоненько-тоненько и клали по одному прозрачному ломтику на толстый кусок хлеба. Вожделенные бутерброды тут же исчезали, но волшебный запах еще долго витал по комнате.
Ой, я уж так увлеклась воспоминаниями о кремлевских колбасах, что и забыла о нити повествования. Возвращаюсь. Кроме пункта раздачи Кремлевской столовой, была в Доме (кажется, во втором дворе) кремлевская же (т. е. принадлежавшая Лечсанупру [10] Кремля) амбулатория, где можно было измерить давление, сделать укол или физиопроцедуру, сдать анализы, ну, все, конечно, по назначению врача из кремлевской же поликлиники, к которой все жильцы Дома были прикреплены. Там же, в амбулатории, был и зубоврачебный кабинет («с правом бесплатного вставления зубов» — помните, у Ильфа и Петрова?) — там я впервые увидела бормашину. Еще была прачечная, тоже бесплатная и только для «контингента» — номерочки надо было вышивать на уголках. Наш был Б-117 (одна льняная скатерть с таким номерком еще цела).
