И он любовно потрогал блестящие, хорошо смазанные валки игрушечной рабочей клети прокатного стана. Пальцы у него были сухие, длинные, и казалось, старый бригадир видит и чувствует ими лучше, чем глазами.
Иван смотрел, широко раскрыв глаза. Ему никогда не приходило в голову, чтобы молчаливый, всегда суровый Максим Половинка мог так нежно, почти мечтательно говорить о машинах.
— Ты, я вижу, и завод и работу любишь, — продолжал Половинка, — а вот что из тебя получится, ещё не знаю. Думается мне, не может быть, чтобы из тебя мастер не вышел.
Ивану очень хотелось сказать, что он приложит все силы, чтобы стать настоящим мастером, что он даже наверное станет им, но подумал, не будет ли это выглядеть похвальбой, и сдержался.
Он заговорил о весне, которая пришла так неожиданно быстро. Надо было думать о будущих огородах. Зарплата слесаря четвёртого разряда — это немало, но если к ней ещё прибавить несколько мешков рассыпчатой, вкусной картошки, то станет совсем спокойно жить на свете.
Услыхав этот хозяйственный разговор, Половинка усмехнулся, — видно, полгода, прожитые Железняком на ученической зарплате и пенсии, не пропали зря.
Они договорились взять участки по соседству — так будет удобнее… Темы для разговора как будто исчерпались, Иван встал. Ему хотелось поговорить о Любови Максимовне, о её жизни, но как свести к этому разговор, он не знал. Ещё несколько минут потоптался около стола, любуясь моделью, потом попрощался и ушёл. Максим Сергеевич закрыл за ним дверь, вернулся в комнату, сел к станку, но работать не стал. Долго сидел он, задумавшись, положив на колени свои словно выточенные из старого морёного дуба руки.
Он думал о соседе, об Иване Железняке, о его жизни и работе. Спокойно, неспешно, как делал всё в жизни. присматривался к парню старый бригадир, словно переворачивал его с боку на бок, стараясь оценить и понять. Выходило как будто неплохо.
А в это время Иван вышел на улицу и отправился вдоль проспекта, потом повернул в центр соцгорода. Ноги сами несли его к кафе, где работала Любовь Максимовна, не он не признавался в этом себе. Он просто гулял по улицам, и совсем не его вина, что кафе стоит в центре и миновать его невозможно.
Иван подошёл к кафе, прочитал вывеску, узнал о том, что здесь можно заказать холодные и горячие закуски, и мужественно прошёл дальше, хотя ноги, утратив послушность, сами поворачивали направо. Но он справился с собой и медленно прошёл на окраину города, туда, где кончался асфальт и вдруг начиналась размокшая, голая, буро-красная донецкая степь.
Уже завечерело. Солнце коснулось дальних холмов, послало последний багряно-золотистый луч и исчезло. Высокие облака над степью задержали его и от этого несколько минут светились ярким розовым светом, потом и они погасли. Из степи потянул холодный, влажный ветер; Железняк поёжился, — он выскочил из дому в одном пиджачке, легковатом для марта.
Теперь он возвращался обратно по темнеющим улицам и удивлялся тому, как изменился город. Осветились длинные ряды окон в высоких домах, улицы казались ущельями в горах, а на дне этих ущелий сновали люди, хлопали двери магазинов, пробегали машины.
Неожиданно кто-то невидимый включил фонари. И опять изменился город, словно сменились декорации на огромной сцене. Стали невидимы крыши домов, исчезла таинственность сумерек, — обычные озабоченные люди входили в магазины или просто гуляли весенним вечером.
Иван дошёл до кафе, остановился, взглянул на вывески и удивился: что ему тут нужно? Ага, он просто немного озяб и хочет зайти на несколько минут погреться, может, даже выпьет кружку пива и сейчас же пойдёт домой.
Войдя в кафе, Иван сразу увидел Матюшину.
Стоя около огромной пузатой бочки, она качала пиво блестящей медной помпой, желтоватая пена падала на мраморную стойку, тяжёлые кружки из толстого зелёного стекла наполнялись светлой жидкостью. Вокруг стойки толпилось довольно много весёлых, уже слегка захмелевших мужчин. Почти всех их Иван хорошо знал, они вместе работали. Седой табачный дым висел в кафе, как мутноватое облако, и свет ламп большой люстры едва пробивался сквозь него.
Любовь Максимовна была центром этого небольшого мира — она наливала, шутила, считала деньги, и, если бы её вдруг тут не стало, кафе, наверное, показалось бы пустым.
Иван тоже подошёл к стойке. Матюшина взглянула на него, словно вспоминая, где она видела этого парня, потом улыбнулась.
— Ваня! — громко сказала она. — И тебе пивка захотелось? А оно тебе к ночи не повредит?
В толпе весело засмеялись, но Иван на этот раз не смутился.
— Вырос, не повредит! — в тон Матюшиной ответил он, взял свою кружку, заплатил деньги, отошёл к стене и сел за столик.
Теперь кафе казалось ему душным и неприветливым, а Любовь Максимовна, стоявшая у стойки, вызывала чувство раздражения. Как грубо-весело разговаривает она с этими подвыпившими мужчинами! Как может она отвечать на такие шутки?!
А Матюшина уже забыла о существовании Ивана. Он допил пиво и вышел из кафе. Любовь Максимовна даже не заметила его ухода.
За время, пока он пил пиво, облик города опять изменился. Вечер перешёл в бархатисто-чёрную ночь, свет фонарей стал резче. Холодный ветер становился сильнее, и Железняк, запахнув свой пиджачок, заспешил домой.
Придя домой, он услыхал в столовой голосок Христины. Девочка громко читала сказку про золотого петушка, царя Додана и Шемаханскую царицу. Андрейка слушал, насупившись, внимательно, и щёки его пылали огнём, но ни он сам, ни его сёстры этого не замечали, Марина смотрела в окно и мечтала. Она давно уже знала эту сказку, но слушать певучие пушкинские стихи было с каждым разом приятнее.
Иван, тоже молча, присел на диван, долго слушал, думая о Любови Максимовне, и ему казалось, что это. она Шемаханская царица, что это о ней говорят стихи.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Кончался март, и ветер уже доносил с полей запах влажной, вспаханной земли. В парке между заводом и соцгородом на клёнах и каштанах стали тугими почки; вот ещё немного пригреет солнышко — и вырвется из них на свет безудержная, крепко скованная зимними морозами листва.
Иван Железняк в эту весну очень изменился. Вчера ещё неловкий мальчик стал крепким и гибким юношей. Ему весело идти домой, он хорошо сегодня поработал. Ему легко прыгать через широкие лужи, он может перескочить и не через такие!
— Хорошо прыгаешь! — раздался знакомый голос, когда Железняк легко преодолел наполненный водой кювет у шоссе и очутился в парке.
Иван стал как вкопанный.
— Здравствуйте, Любовь Максимовна, — сказал он Матюшиной, которая шла за ним следом от ворот завода и с улыбкой наблюдала, как забавляется, прыгая через лужи, Иван Железняк.
— Здравствуй, Иван. — Она подошла ближе, протянула руку, взглянула снизу вверх. — Ну и вырос же ты! Если и дальше так пойдёт, первым парубком на заводе станешь. Девчата уже подмигивают? А?
— Давайте я вам сумку помогу нести, — не ответил на вопрос Иван.
— Гляди, какой кавалер! — засмеялась Матюшина, милостиво отдавая Ивану тяжёлую сумку с покупками. — Ты, случайно, в команде тимуровцев не состоишь?
— Нет, не состою, — буркнул Железняк.
— А тебе бы в самый раз в тимуровцах ходить. Ты у нас ещё маленький… Тебе расти и расти нужно…
Глаза Любови Максимовны смеялись, лучились от удовольствия. Она и сама не могла понять, почему так любит дразнить его.
Юноша не нашёлся, что ответить на слова Матюшиной. Несколько минут они молча шагали рядом, не глядя друг на друга.
Немного погодя Матюшина спросила:
— Дома всё в порядке?
— Да, — кивнул Железняк.
— Андрейка не балуется?
— Нет.
— Маринка, верно, скоро замуж выскочит?
— Не знаю.
— А тебе не трудно с ними?
— Нет.
Вот воистину разговорчивого компаньона бог послал!
— А я вам и не навязываюсь в компаньоны.
— Ну, не злись, не злись, я совсем не хотела тебя
обидеть.
— А вы мне ничего особенного не сказали. Одну чистую правду, что мне ещё расти нужно…
— Это, дорогой мой Иван Павлович, могу вам гарантировать, — насмешливо сказала Матюшина. — И не спеши, успеешь. Годы — это единственное, что от тебя наверняка не убежит, даже если бы ты этого захотел. И ты любить будешь, и тебя будут. Всё успеешь!
Голос её вдруг изменился, пропали вызывающая дерзость и резкость, вместо них появились нотки непривычной грусти. Не Железняка, а самоё себя старалась утешить Любовь Максимовна.
И сразу же, словно хорошо настроенная струна, отозвался на эту перемену Иван. Утих поток злости, и в глубине сердца снова ожило чувство, ясное, нежное, прозрачное. Юноша несмело взглянул на Матюшину, и она показалась ему в этот момент такой красивой, такой хорошей, что захотелось остановить её и тут же, сейчас, сказать: «Я люблю тебя всем сердцем и готов умереть за тебя! Я никого в жизни не буду больше любить!»
