— Сколько? — спросил он.
— На эту работу тебе даётся три часа, — сказал мастер сборки, который вместе с представителем отдела техобучения тоже оказался около верстака.
Подошёл Сидоренко, взял половинку вкладыша, положил строганой стороной на плиту, потрогал пальцами: не качается, — значит, прострогано хорошо. Попробовал другую половинку, — тоже хорошо. Ничего не сказал и отошёл.
— Можешь начинать, Железняк!
— Одну минуточку. — Иван вынул и разложил на верстаке все нужные инструменты, взглянул, достаточно ли в коробочке синей краски, провёл рукой по ровной, как лёд катка, шабровальной плите и сказал: — Засекайте время. Начал.
Он работал упоено, никого и ничего не видя вокруг; всё внимание его сосредоточилось на маленьких синих пятнышках краски. Иван старался заставить себя быть спокойным, запрещая смотреть на часы, которые висели над пролётом цеха, приказывая думать только о работе.
И всё-таки время от времени, словно случайно, взгляд его падал на часы, и тогда он вздрагивал от неожиданности: стрелки двигались не медленно, как всегда, а прыгали сразу на десять, пятнадцать, а то и двадцать минут. Не успеешь пройтись шабёром, поставить вкладыш на плиту и снова пройтись, как уже четверть часа прошло. Ничего, ничего, времени ещё остаётся немало. Спокойно. Главное, спокойно!
Ивану казалось, что он работает в полной тишине, что все на заводе о нём забыли.
Но Половинка, проходя мимо верстака, опытным взглядом определял, как идёт работа, и удовлетворённо хмыкал в белоснежные усы. Сидоренко всё время косил глазом на верстак и заговорщицки подмигивал другим ребятам. Ковалёв неожиданно позвонил и спросил, как там проба у Железняка.
Между тем стрелка часов уже дважды прошлась по циферблату, начала третий круг, а Железняк всё ещё работал шабёром, и на лице его было такое выражение, словно всё пропало. Наконец Сидоренко не выдержал.
— Максим Сергеевич, — тихо сказал он бригадиру, — скажите вы этому психу, что он уже давно всё сделал. Я же вижу, всё точно… Он может ещё два часа там копаться. Всё будет бояться на контроль отдать… Я его знаю.
Максим Сергеевич подул в усы, мгновение подумал и сказал:
— Пусть сам решит, когда будет готово.
Кирилл зло взглянул на бригадира, отошёл, но через несколько минут появился около Железняка, поглядел на пробу, выругался сквозь зубы и сказал:
— Олух царя небесного, сдавай! Всё уже готово!
Иван взглянул на него непонимающим, туманным взглядом.
— Что ты сказал?
— Сдавай пробу. Уже готово.
— А это?
Иван показал на два места, где бронза была меньше покрыта синими пятнышками.
— Говорю тебе — готово. Сдавай.
— Я ещё раз пройдусь.
Он ещё дважды прошёлся шабёром по бронзе. Потом с отчаянием взглянул на Половинку:
— Максим Сергеевич, кажется, — всё. Зовите мастера.
Половинка взглянул на пришабренные плоскости вкладыша, понял, что Сидоренко был прав, проба уже готова полчаса назад. Технические условия говорили, что на квадратном дюйме прошабренной плоскости должно быть восемь — десять пятнышек краски, а этот Железняк насажал их десятка два, словно бронза сыпняком заболела. Чего же ещё ждать?
Максим Сергеевич позвал мастера и контролёра.
— Два часа двадцать минут, — записал мастер.
— Сейчас увидим, что это за новоявленный слесарь, — деланно сурово сказал контролёр, взглянув на Железняка.
Пробу взяли и унесли. Иван проводил её взглядом и опустился на скамью, которая стояла недалеко от верстака.
Прогудел гудок на перерыв, Все пошли в столовую, а Иван всё сидел неподвижно и немилосердно упрекал себя за поспешность: надо было ещё несколько разочков пройтись, тогда уже всё было бы как следует. А так — дадут третий разряд вместо четвёртого, а то и совсем, чего доброго, зарежут.
— Обедать не будешь? — прозвучал над ухом голос Сидоренко. — Переживания, значит, в разгаре?
— Пошёл ты к чёрту, — устало сказал Железняк.
— Ну и дурак, — в тон ему ответил Кирилл. — Сделал пробу, как бог, а переживает, как барышня.
И, вложив в свой взгляд самое глубокое презрение, Кирилл отошёл от своего бывшего ученика.
Первое известие о результатах пробы принёс Саша Бакай. Он пришёл, подсел к Железняку, заправил под кепку светлую прядь и сказал:
— Проба на четвёртый разряд. Молодец! Комсомолец так и должен работать.
— Откуда ты знаешь?
— Раз Саша Бакай сказал, — значит, факт, — гордо ответил секретарь комсомола. — Ты только сдай теорию, поддержи звание комсомола, а то у нас часто бывает: руки золотые, а голова дырявая. Подумаем на бюро, какую тебе нагрузку дать. А о разряде не беспокойся — четвёртый. Саша Бакай сказал, — значит, факт.
И отошёл, маленький и очень солидный в своём чёрном ватнике с замасленными рукавами.
И вышло так, как сказал Саша Бакай. Пришёл мастер и сообщил, что пробу оценили на «отлично» и что если он сдаст теорию, то четвёртый разряд обеспечен.
Итак, проба сдана… И сразу стало стыдно за свои переживания, волнения и разговор с Кириллом.
— Максим Сергеевич, — тихо спросил он, когда бригадир вернулся из столовой, — это была у меня самая лёгкая проба для четвёртого разряда? Да?
— Ты что, рехнулся? — сердито глянул бригадир. — Да сделай ты вкладыш на двести миллиметров больше — шестой разряд будет. Ясно? Марш — масляные канавки вырубать. Живо.
И парень бросился вырубать масляные канавки.
Через два часа после гудка квалификационная комиссия дала Ивану Павловичу Железняку четвёртый разряд.
Домой юноша не шёл, а бежал. Ему дали четвёртый разряд, четвёртый, четвёртый, четвёртый! Теперь он будет хорошо зарабатывать! И у Марины появится новая форма, у Христины — цветные карандаши, а у Андрейки — коньки. Но самое главное — то, что он теперь сам будет делать те самые машины, на которых держится мощь и сила Советского Союза. Настоящий рабочий — вот кто он такой!
Жаль, что нельзя рассказать маме о своём торжестве. Юноша внезапно остановился и свернул на боковую дорожку. Заходило солнце, мороз пощипывал всё сильнее, снег под заплатанными сапогами скрипел всё звонче, но Иван этого не замечал. Ещё несколько минут быстрой ходьбы — и он очутился на кладбище.
Длинные ряды могилок, украшенных крестами или обелисками с красными звёздами, тянулись по склону заросшего диким тёрном откоса. Тут лежала мама, и к её могилке он мог бы прийти с завязанными глазами. Совсем недавно маленький заснеженный холмик был крайним в ряду могил — теперь появились новые, а в конце ряда стоял сбитый из тяжёлых горбылей крест. Иван остановился около могилы матери и оглядел кладбище. За крутыми донецкими кряжами садилось солнце. Снег стал розовым. Юноша взглянул вверх и вспомнил, как в день похорон над кладбищем летал могучий степной орёл. Сейчас он ничего не увидел, кроме застывшего неба. Он заботливо стряхнул снег с обелиска, постоял несколько минут, улыбнулся, словно поверяя матери свою большую радость, потом не спеша, тяжело ступая, пошёл домой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Весна пришла в Донбасс ранняя, буйная. Мутные ручьи потекли по красной глине донецких кряжей, чёрный, покрытый угольной копотью снег осел, притаился на дне глубоких оврагов. Небо стало синим, высоким, и в синеве его, словно чётко выписанные иероглифы, потянулись на далёкие ледовитые просторы кривые косяки гусей и острые треугольники журавлей. И хоть лужи ещё покрывались ночью тоненьким, хрустящим льдом, а северный ветер ещё веял свежим, сухим холодком, солнце днём грело уже сильно, уверенное в своей победе.
Иван Железняк крепко дёрнул ручку балконной двери, она не подалась, тогда он рванул сильнее, отлетела сухая, прошлогодняя замазка, ещё рывок — и дверь открылась. Комната сразу наполнилась запахом свежей воды и талого снега. Иван вышел на балкон.
Он смотрел с балкона вниз и удивлялся, какой некрасивой кажется сейчас не украшенная зеленью, голая земля. Снег растаял, обнажив на ней кучи рыжего мусора, а талая вода словно морщинами изрезала жёлтые аллеи проспекта. Скорее бы зазеленели кусты и деревья, скорей бы оделись листьями их тонкие, оголённые осенними ветрами молодые ветви!
Внизу, около тротуара, бежал бурный поток, в котором мальчишки наперегонки пускали бумажные кораблики, один притащил даже заводной мотобот, от которого не было никакой радости, — мотобот всё время садился красным килем на мель, а бумажные кораблики быстро мчались вперёд. Когда-то Иван сам бегал тут, но как давно это было, и не вспомнить!
Рядом что-то треснуло, дверь соседней квартиры открылась. Любовь Максимовна с тряпкой в руке вышла на балкон.
— Совсем весна уже, батя, — сказала она, обращаясь к Максиму Сергеевичу, находившемуся в комнате. — Греешься на солнышке, сосед? — Это относилось уже к Ивану.
