— Но ведь это преступление! — выдохнул Железняк.
— Преступление? — Кирилл пренебрежительно рассмеялся. — Нет тут преступления. Завтра заметим, вырубим, заварим, и дело с концом!
— Завтра заметим?
— Конечно, завтра! Гарбузник туда не полезет. А ты что, хочешь всю бригаду без премии оставить?
— Это же позор…
— Никакого позора! Сколько раз так делали к теперь сделаем.
— Врёшь!
— Мал ты ещё на меня кричать! Не забывай, кто тебя учил!
— Ты меня учил. Я машины учился делать, а не мошенничать.
Кирилл понял, что, идя напролом, ничего не добьёшься.
— Садись, — сказал он, почти силой посадив Ивана рядом с собой на скамью. — Садись, и поговорим спокойно. А то ты только прыгаешь, как петух, на одном месте, а чего хочешь — неизвестно. Ну вот, расскажи мне: чего ты хочешь?
— Я хочу, чтобы о нашей бригаде никто не имел права сказать, что в ней работают мошенники.
— Никто и не скажет. Машины мы сделали? Сделали. Эта самая трещинка — мелочь? Мелочь. Зачем же кричать?
— А если это мелочь, то нечего её краской замазывать. Нечестно это, подло. Понимаешь, подло!
— Ох, долго ещё придётся тебя учить! — вздохнул Кирилл. — Давай подымай крик. Машину сегодня не сдадим — план не выполним. Премии не получим. Увидим тогда, как ребята тебя поблагодарят.
Железняк на мгновение задумался. Неужели вся бригада думает, как Сидоренко? Неужели и Максим Сергеевич встанет на его сторону? Ведь, правда, трещина — мелочь. Случись это не в конце месяца, о ней и разговора не было бы. А если взяться сейчас вырубать и заваривать, то машину наверняка не удастся сдать. И премия пропала. А ему и самому эти сто пятьдесят или двести рублей очень нужны. Имеет ли он право из-за такой мелочи лишать премии всю бригаду?
Юноша взглянул на Кирилла растерянно. Тот заметил перемену настроения, эту маленькую трещинку в мыслях Железняка, и поспешил её углубить.
— Тебе же самому двести пятьдесят рублей премии перепадёт, — сказал он. — А у Хоменко жена заболела, на курорт отправлять надо. Так ты и его без премии оставишь?
Сидоренко говорил правду, Железняк знал это наверное. Ему всё больше хотелось промолчать, ведь мог он не заметить этого свежего пятна тёмно-серой краски.
Но рядом с этими трусливыми мыслями появились другие.
А что, если в машине не одна эта трещина? Что, если Кирилл скрыл ещё какой-нибудь изъян и отложил его исправление «на потом», а там забудет о нём? Что бы сказала мама, узнав о его колебаниях? Ведь она учила его быть во всём честным. И он будет!
Все сомнения развеялись, как тяжёлый туман под порывом весеннего ветра. Иван принял решение: пусть ему не дадут премии, пусть вся бригада проклянёт его, но он не отступит.
— Тебе самому две сотенки с хвостиком вот как пригодятся! — уже торжествуя победу, повторил Сидоренко.
Эти слова резнули Железняка, он исподлобья взглянул на Кирилла и медленно сказал:
— Хочешь, чтобы я за двести пятьдесят рублей продал свою совесть?
— Ну, нашёл словечко! — засмеялся Сидоренко. — Где ты его выкопал, не в Евангелии?
— Где ни взял, но слово это знаю. А ты его, видно, забыл.
Кирилл рассердился.
— Ты лучше помолчи, недоросль! — сказал он. — Мало каши ел так со мной разговаривать.
— А я молчать не буду!
— О чём это ты молчать не хочешь? — раздался голос Половинки.
Железняк не ответил.
Это мгновение должно было всё решить, и пережить его было нелегко. Юноша словно смотрел на себя со стороны: «Хватит или не хватит у меня силы всё сказать Половинке?»
— Зовите Гарбузника, ребята, — не ожидая ответа, велел бригадир, — будем сдавать машину.
Он взглянул на станину и удовлетворённо потёр руки.
— Максим Сергеевич… — начал Железняк.
— Молчи, — сказал Сидоренко.
— Ты что ему рот затыкаешь? — с любопытством поглядывая на обоих, сказал Половинка. — Что случилось?
— В станине трещина, а Кирилл её краской замазал, говорит: «Завтра заметим, вырубим и заварим», — одним духом, уже не боясь и не колеблясь, выпалил Железняк.
Сказал — и сразу словно с сердца спала большая тяжесть. Будь что будет, пусть ругают его ребята, пусть выгонят его из бригады, пусть падёт на его голову гнев самого бригадира, он от своих слов не отступится! Раскаиваться уже некогда и… не надо.
Половинка недовольно взглянул на Железняка. Иван почувствовал недоверие и повторил:
— Трещина, с внутренней стороны трещина.
— Где? — спросил Половинка.
— Вот тут.
— Эх ты, вышкварок! — зло сплюнул Сидоренко, резко повернулся и пошёл от машины.
Максим Сергеевич, подставив лесенку, кряхтя полез на машину. Ивану сейчас были видны только его тяжёлые с коваными подкопками сапоги. Послышался металлический стук — это бригадир молоточком, как доктор грудь больного, выстукивая металл около трещины.
Потом над станиною появилось покрасневшее от напряжения лицо Максима Сергеевича. Всегда смуглое, оно сейчас казалось тёмно-бронзовым.
Бригадир осторожно слез, отдышался, убрал лестницу и, ничего не сказав, сел на скамью.
Эти несколько минут были для Железняка нестерпимыми. Неужели бригадир его не поддержит, неужели для него премия дороже чести бригады?
— Сейчас же после гудка пойдёшь к сварщикам, пусть немедленно летят сюда, — наконец сказал Половинка.
Иван почувствовал себя так, будто после долгого пребывания под водою он наконец вынырнул.
— Есть позвать сварщиков! — по-военному ответил он, взглянув на часы, стрелки которых приближались уже к двенадцати, и побежал в дальний угол цеха.
Бригадир посмотрел ему вслед и опять задумался. С этим парнем всё ясно, а вот как поступить с Сидоренко? Неужели простить эту замазанную трещину, словно ничего не произошло? Нет, не имеет права так поступить старый бригадир, ведь он не только за машины, но и за людей отвечает.
Решения Максим Сергеевич принять не успел, прозвучал гудок, и вся бригада собралась около машины. Железняк уже вёл сварщика.
— Вот тебе и на, сдали машину! — прогудел Степан Хоменко, самый старший в бригаде после бригадира.
— Это всё наш Железняк постарался, — бросил едкое словцо Сидоренко.
— А ну, помолчи! — скомандовал Половинка. — Помоги там болты снимать.
Рабочие стали неразговорчивыми, сердитыми. Иван ясно чувствовал всеобщую неприязнь, она невольно прорывалась, хотя все хорошо понимали, что в появлении трещины на станине Железняк уж никак не виноват.
А Кирилл нет-нет да и подбросит словечко в адрес Железняка. И товарищи всё более недружелюбно поглядывали на Ивана. Но сам Сидоренко чувствовал себя неуверенно. Молчание Максима Сергеевича волновало его.
Может, этот Железняк и ему стал поперёк горла со своей трещиной и он одобряет Сидоренко? Нет, это, наверно. не так. В глубине души Кирилл и сам считал свой поступок недостойным и оправдывал себя только концом месяца, только тридцать первым числом.
Но неужели бригадир так ничего и не скажет? Хоть бы выругался, накричал. А то молчит как проклятый!
Немного погодя, когда сварщик уже принялся за работу. Половинка отправился к Гарбузнику в отдел техконтроля и обо всём рассказал. Контролёр возмутился:
— Это, видно, мои ребята прозевали, когда станину принимали. Вот я им всыплю перцу!
— Нет, — не стал перекладывать вину на других Максим Сергеевич, — там трещины не было, она после заварки раковин появилась. Я осмотрел.
— А ко мне зачем пришёл?
— До половины четвёртого ребята всю эту возню закончат, — сказал Половинка. — А у меня просьба — примите машину после работы, во вторую смену.
— Премии хочется?
— И премии, и цеху с планом туго придётся, если не сдадим.
— Это правда. Чёрт с вами, кончайте! Оставлю ребят. Только смотри мне, Половинка, чтоб больше там никаких штучек-мучек не было!
— Хватит с нас и одной, — хмуро ответил бригадир.
— Хорошо, — кончил разговор Гарбузник. — Можешь быть спокоен. Сегодня тридцать первое, конец месяца, всё равно раньше полночи из цеха не уйдёшь… И когда мы с этой штурмовщиной покончим?
— Должно быть, никогда, — сказал Половинка, уходя.
В половине четвёртого ковочная машина стояла уже собранная и готовая к сдаче. Гудок возвестил конец смены, когда бригадир приказал позвать контролёров.
Гарбузник пришёл, наскоро оглядел машину, запустил мотор, несколько минут послушал и исчез.
Ещё никогда не следил так за работой машины Иван. Как хотелось ему, чтобы всё было хорошо, чтобы исчезла эта неприязнь, которая его окружала!
— Наделал делов, а теперь стараешься? — бросил Кирилл, глядя, как Железняк следит за работой гидравлической помпы.
Эти слова слышали несколько рабочих, в том числе и сердитый Хоменко, но сейчас никто на них не откликнулся. Сидоренко это сразу почувствовал, и на сердце у него стало ещё тяжелее.
