голод своего тщеславия? – давила Маша, четко и ясно понимая все намерения Егора.
– Нет, – он осекся и опустил взгляд. – Да…
– Ужас, – Маша приложила руку к губам. – Почему же ты не взял с собой Лёшу?.. Ну, или меня, на крайний случай…
К горлу младшего брата подкатил ком. Сказать, что был высокомерен и хотел доказать что-то, казалось ему настолько жалким зрелищем, что из глаз опять хлынули слезы. О каких тут геройствах шла речь, когда даже ответственность пугала его. Простые слова. Однако он решил быть честен.
– Там были мины. Много мин… Какие-то дикари… Меня послал туда оружейник. Для решения вопроса я решил купить припасы, но мне отказали, дав взамен задание, наградой за которое будет целое множество… Я хотел взять тебя с собой, чтобы доказать брату, что мы не обуза для него, но я не представляю, что бы со мной стало, если бы ты… – он шумно сглотнул и дрогнул. – Если бы с тобой что-то случилось. Я хотел доказать брату то, в чем он сомневался, а теперь и совсем не верит, но сейчас я понимаю, что приношу ему какую-то нестерпимую боль, которая убивает его… Понять бы, что с ним, но он так замкнут, а я так слаб. Сука! Неужели я так жалок? – он повернулся к ней, теперь уже не стесняясь своего распухшего лица и подтеков на щеках.
Маша сидела рядом молча, слегка приоткрыв рот и смотря на него теми самыми глазами. Глазами, в которых ничего не было понятно до конца, но которые были столь привлекательны в своих голубых бликах, темно-синих переливаниях, бирюзовых линиях радужки, что он не нашел сил отвернуться. Она смягчилась и провела рукой по его щеке, сбросив слезу. Ее лицо совершенно не выражало жалости. Казалось, будто бы ей абсолютно все равно, ведь ее взгляд был жадным, глубоким и удивленным. Она не пытался выразить к нему сожаления, словно дразня своей гордостью за его поступки.
– Да, я не пытаюсь тебя жалеть, – заключила она. – Не пытаюсь, потому что ты сильный и смелый, что бы ты там ни думал. Ты просто глупый и совсем не заботишься о себе, тем самым забывая о старшем. Меня это огорчает…
– Огорчает?.. Знаешь, а ведь я слабее девчонки… Эти слезы – показатель не моей трусливости, а моей глупости.
– Ты даже не представляешь, – начала Маша, пододвинув поддон для ног под себя, – сколько я плакала в первые дни. Мы оба с тобой глупые, вонючие плаксы, но ты хотя бы пытался что-то изменить, пока я восхищалась этой смелостью, как дура, бегая вокруг да около, будучи не в силах сказать тебе то, что хотела сказать давно. Наверное, еще в городе.
– Что…
– К черту слова, – оборвала она его.
Маша немного поникла, но ее рука все так же была на его щеке. В секунду он все осознал. Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. Нахлынуло чувство дежавю. Егор продрог. Их взгляды сцепились, как раньше, словно оковы несчастных. Скованные страхами и сомнениями, они пожирали друг друга глазами, думая об одном.
Не отрывая опечаленных и горящих глаз, Маша медленно пододвинулась к нему. С каждой секундой расстояние становилось меньше, а сердца бились чаще. В глазу Егора появилась искра – он начал чувствовать ее дыхание. Он почувствовал, что оковы расцепляются.
Нечто столь приятное и будоражащее его он в жизни не испытывал. Это свежее, теплое дыхание охватило его, прижало и защекотало где-то в районе спины и голеней. Голова закружилась, и он, сам того не ощущая, начал склоняться, словно титановый монорельс, тяжело сгибающийся под своей тяжестью и падая на крыши домов. Настолько близко к ней он не был никогда, и теперь, когда они были рядом, чувствуя друг друга, он понял, что все его мысли и предвкушения, которые захватили его разум еще тогда, в Менске, были не напрасны. Не было фальши в них, и это сделало момент в сотни, тысячи раз приятнее.
Ее маленький нос коснулся его носа, слегка покрывшегося липкими подтеками. Она закрыла глаза и прижалась им. Егор задрожал и обмяк, не в силах более сладить с собой. Один нервный толчок, как произойдет самый настоящий взрыв, способный поменять все его мировосприятие в секунду.
Спустя долгие годы он, со слезами на глазах, вспомнит этот день, до крови пробив себе руку остро заточенным карандашом. Карандашом, ставшим вестником апокалипсиса и вечных скитаний от одной крайности к другой. Он вспомнит свой первый поцелуй, что, словно хороший, дорогой кьянти, выдержавший себя достаточно за последний месяц, окутал его странным теплом. Губы воссоединились, словно влитые. Они будто бы были сделаны друг для друга, хоть у обоих они и были обкусаны, рыхлые от постоянного стресса. Сначала медленно, потом быстро, потом снова медленно. Все происходило в голове, девственной от таких чувств, в момент, когда уже никакой мозг не мог влиять на твои действия. Лишь импульсы, жадные до любви импульсы.
XIV
Ослабев и потеряв последние силы для борьбы с братом и рефлексии, Лёша опустился за барную стойку, намереваясь запить боль тем количеством виски, которое может выдержать его тело до тех пор, пока он не начнет блевать собственными органами.
– Виски.
– Купажированный…
– Издеваешься? – устало протянул Лёша, но бармен не торопился двигаться. Повернувшись к нему, Лёша тяжело вздохнул. – Ну односолодовый. Скотч. Тебе что, может, ещё его состав на молекулы разобрать?
– Извините, – пробубнил бармен и достал граненую бутылку скотча из-под стойки, – только две тысячи сто п…
– Да налей, просто налей! – чуть не плача, простонал Лёша. – Плевать, сколько ему, пусть хоть вчера родился!
Ощутив на себе дурное влияние брата, он тоже захотел пустить скупую слезу, но выдержал, взяв крепкой, жилистой рукой стакан виски и влив его в себя, словно воду. Лёша поймал себя на мысли, что старший брат много пьет. Это была правда – старший брат много пьет. Эту мысль он пометил на полях своей тетради «Добрушъ», которая с момента встречи с Уорвиком была его постоянным спутником. «Старший брат много пьет», – тогда он думал, что напишет главу, способную разорвать этот порочный круг.
Почти ни одного вечера он не провел без стакана виски или пинты пива в руках. От этого стало еще более гадко. Лёша опустил голову на руки и весь поежился. Стало холодно, одиноко, трудно. Он ощущал, как может потерять самого родного и близкого в этом мире человека. Потерять его из-за своей глупости и плохого воспитания, которым он одарил бедного парня.
