А.Ф. Керенский вспоминал о том же: «В течение первых двух месяцев после падения империи так называемая “желтая пресса” развернула злобную кампанию по дискредитации бывшего царя и его супруги, стремясь возбудить среди рабочих, солдат и обывателей чувство ненависти и мщения. Фантастические и порой совершенно недостойные описания дворцовой жизни стали появляться в различных газетах, даже в тех, которые до последнего дня старого режима являлись “полуофициальным” голосом правительства и извлекали немалую выгоду из своей преданности короне. Либеральная и демократическая пресса в своих критических комментариях по поводу свергнутого монарха избегала духа сенсационности, но и в ней иногда появлялись статьи вполне трезвомыслящих писателей крайне сомнительного свойства»924.
Илл. 26 – 27. Иллюстрации из брошюры: «Самодержавная» Алиса и распутный Гриша. Пг., 1917
Действительно, левые и левоцентристские издания уделяли сравнительно мало внимания «распутиниаде» и всевозможным «тайнам императрицы». Для консервативных же и коммерческих изданий публикация такого рода статей была довольно простым способом заработать и одновременно обозначить свой «радикализм», столь востребованный после революции.
Среди правых авторов, разрабатывавших подобную тематику, выделяется Г. Бостунич (Г.В. Шварц, Грегуар ле Нуар), уже цитировавшийся выше. Этот часто упоминаемый и переиздаваемый ныне писатель, получивший впоследствии большую известность благодаря «обличению» масонских и еврейских заговоров, в годы Первой мировой войны создал ряд произведений, которые даже были запрещены царской цензурой, ибо они были сочтены безнравственными. Другие тексты Бостунича того времени отличала крайняя шовинистическая и антигерманская направленность. Одна из его антинемецких пьес также до революции была запрещена к представлению, возможно, это было связано с тем, что главным положительным персонажем в ней был В.М. Пуришкевич, резко противопоставивший себя правительству в конце 1916 года. Текст этот был опубликован только после Февраля925.
Илл. 28 – 29. Почтовые открытки, выпущенные после Февральской революции
Во время революции массовая литература, сочетавшая в разных пропорциях германофобию и эротику, оказалась весьма востребованной, особенно в том случае, если к ним добавлялась и антимонархическая составляющая. Бостунич же, представивший в это время себя как жертва «автократизма, самодержавно-полицейского режима, как ржа разъедавшего весь организм великой России», выпустил несколько скандальных антиромановских памфлетов. В рекламных объявлениях указывалось, что автор был занят и написанием новой пьесы «Любовь императрицы (Коронованная предательница): Драма из современной политической жизни».
Это творчество революционного периода не помешало Бостуничу стать впоследствии видным пропагандистом Белого движения. В эмиграции же его антисемитские и антимасонские произведения, в которых он описывал Российскую революцию как результат международного заговора, привлекли внимание нацистов, в конце концов он стал видным офицером войск СС926. Интересно отметить постоянную конспирологическую составляющую творчества этого автора, сохранявшуюся в центре его исторических интерпретаций, несмотря на изменение списка главных врагов.
Памфлет Бостунича «Отчего Распутин должен был появиться» сейчас бы назвали сочинением сексопатологически-политологическим927. Автор смело признается, что, «отбросив ложный стыд, ложное сострадание, ненужную сентиментальность и ненужное жантильничанье», он смело займется «делами физически мертвого некоронованного царя России Григория Распутина и политически мертвой тиранки Алисы Гессенской и Николая Готторпа, лежащих, но все же пытающихся ужалить ненавистную им Россию». В основе психопатологических отклонений последнего императора Бостунич видит дурную наследственность: «Кто такой Николай? Сын алкоголика (Александра III-го), внук сексуально-ненормального человека (Александра II-го, который, как известно, был лишен одного из шулят), правнук морфиниста (Николая I-го), праправнук явного дегенерата (Павла I-го), и, наконец, если допустить, что Павел был законным сыном Екатерины II, пра-пра-правнук нимфоманки. Такая блестящая восходящая линия может дать, разумеется, только один плод, именно тот, который она дала в лице царя-последыша, царя-кретина, царя-поганыша, как мухомора пышно возросшего на болоте».
Без доли сомнения Бостунич утверждает, что Николай II обладал «наследственно ослабленным сексуальным аппаратом», хотя и не утверждал, что последний царь был импотентом. Не жалеет он и императрицу: «…барышня – манекен, полнейшее полено для жаждущего любовных утех предназначенного ей в пару вялого Николая Гольштейн-Готторпского».
Глубокомысленные ссылки на «Камасутру» приводят Бостунича к квазинаучному выводу: «Естественно, что оба друг друга ни в коем случае и никоим образом не могли удовлетворить. …И то, что должно было заставить Николая и Алису искать вне придворного этикета интимности брачной ночи, то же должно было их и отшатнуть друг от друга в сексуальном смысле (говорю в сексуальном, потому что в чисто психологическом Николай продолжал и продолжает и по сей день сидеть под туфлей у своей благоверной Алисы)». С апломбом автор «констатирует» сексуальную несовместимость царя и царицы.
Вследствие этого император, по мнению Бостунича, якобы вновь вернулся к Кшесинской: «Нужна была известная подготовка к любовному слиянию, нужен был известный массаж его дряблых мозгов, чтобы их расшатанные физиологические центры могли послать в известные удовлетворяющие центры восприятия приказы к конечностям – и ничего этого неподвижная жена-полено дать, разумеется, не могла». Другого партнера якобы искала и царица: «А Алисе, наоборот, нужна была только могучая и деятельная мужская сила, только физиологическое воздействие без всяких интеллектуальных поздравительных и повелительных телеграмм, только действие, как можно полнее, скорее и сильнее вызывающее известную физиологическую реакцию – и ничего больше, ничего больше, ничего абсолютно, но как раз то именно, что Николай ей дать и не мог никоим образом». Такого партнера она якобы нашла в Распутине, который-де на протяжении «10 лет» и был «некоронованным царем России».
По мнению Бостунича, сексуальные проблемы властителей влекут за собой и серьезные политические последствия. Правда, автор признает за правителями страны «право на страсть», однако он полагает, что власть имущие должны отделять свои увлечения от дел государственных. В этом отношении разумная и волевая Екатерина II противопоставляется «слабому» Николаю II: «Но лишь только интересы правления должны подчиниться прихотям темперамента, как правителю крышка и трон его может держаться еще только на предрассудках и косности «управляемых». Неконтролируемый разврат в верхах влечет необратимые политические последствия: «А Распутин продолжал распутничать, обратил двор в свой гарем, где Алиса Гессенская была только старшей одалиской, а Николай Готторпский главным евнухом, и продавал Россию и русский народ оптом и в розницу, распивочно и навынос, поштучно и раптом, пока две патриотические пули не пробили его предательской головы».
Феномен Распутина Бостунич также «объясняет», используя квазинаучную аргументацию: «Но появление его было не случайно; это было естественное и неотвратимое последствие неравного спаривания (под вывеской “брак”) двух выродков…»
Илл. 30. Обложка брошюры, выпущенной после Февральской революции
Грязный и лживый текст Бостунича все же интересен для историка в нескольких отношениях. От других памятников «распутиниады» того времени его отличает квазисексопатологическая аргументация: основываясь на самых невероятных слухах, он пытается «объяснить» и «подтвердить» с позиции «науки» то, во что верили многие его современники. Но многое сближает этот памфлет с другими произведениями такого рода: уверенность в развратном поведении царя, и прежде всего царицы, вера во всемогущество Распутина, предполагаемая связь между сексуальной распущенностью и политическим разложением. Подобно многим другим людям, распространявшим такие домыслы, Бостунич был приверженцем правых взглядов.
Однако, разумеется, не только правые способствовали в 1917 году созданию невероятных мифов о царской семье. И сам Керенский, упрекавший своих политических врагов в этом, содействовал распространению непроверенных слухов, некоторые же он воспроизвел и в своих мемуарах.
