…Приехал в СССР (судя по газетам) Куприн. Я мог бы исписать 10 тетрадей о нем. Я помню его в Одессе в 1903 году, помню в 1905-м (как он прятался в Потемкинские дни на Большом Фонтане), помню молодого, широкоплечего, с умнейшим, обаятельным лицом алкоголика, помню его вместе с Уточкиным (влюбленный в Кнута Гамсуна, взбирается на стол в «Капернауме» и декламирует), помню, как он только что женился на Марии Карловне, как в Одессе он играл в мяч — отлично, атлетически, — я заснул у Яблочкина на стульях, он — ко мне с ножницами и вырезал у меня на голове букву А («в честь государыни императрицы», было ее тезоименитство), — вижу его с Леонидом Андреевым, с Горьким… Последний раз я видел его у себя на квартире Он пришел ко мне вместе с Горьким и Блоком. Ему было 48 лет и он казался мне безнадежно старым — а сейчас ему 68, говорят он рамоли.
15/VI. Третьего дня жактовские дети по моему совету — даже не совету, а мимоходному замечанию — организовали библиотеку. Я устроил их «бега» и победителям дал призы — книжки. Теперь они пожертвовали в библиотеку все эти призы + те книжки, которые у них имеются.
13 июля. Даю детям 100 р. на библиотеку. Сегодня ездили в го род Нюра и Костя Нестеровы. Это дети рабочих — бедные, — но как они изящны, с каким достоинством, как деликатны. Нюра высоченная, голубоглазая, в стиле английской мисс.
Руководство библиотекой я поручил Мане Шмаковой, школьнице 7-го класса — у которой тяжелое прошлое: уличена в краже белья; похитила у соседей 200 р. Я смело возложил на нее звание зава, Т. к. работу по регистрации книг она произвела великолепно, составила каталог, установила штрафы, организовала читателей. Были возражения, но Маня оказалась чудесной работницей. Может быть, она была рада, что ей дана возможность более правильной жизни.
16/VIII. Был в Сестрорецке, виделся с Зощенко. Говорил с ним часа два и убедился, что он великий человек — но сумасшедший. Его помешательство — самолечение.
29/VIII. Пишу это в международном вагоне «Стрелы». Едем с М.Б. в Москву и оттуда в Кисловодск. Наконец-то вырвались!
Вообще этот август будет памятен. Мне приснился очень яркий сон: будто Боб утонул в Москанале, и я проснулся в слезах.
Лидина трагедия{2}. Хотя я с ней не согласен ни в одном пункте, хотя я считаю, что она даже в интересах советских детей, в интересах детской книги должна бы делать не то, что она делает (т. е. должна бы писать, а не редактировать), все же я любуюсь ее благородством, ее энергией, ее прямотой.
13/ХІ. Тревожит меня моя позиция в детской литературе. Выйдут ли «Сказки», выйдет ли лирика? И что Некрасов? И что «Воспоминания» Репина? Повесть моя движется медленно. Я еще не кончил главы «Дракондиди». Впереди — самое трудное.
В душе страшное недовольство собою.
1939
26 ноября. Корплю над книгой «Искусство перевода». Могла бы выйти неплохая книга (пятое издание), если бы я не заболел в сентябре страшным гриппом, после которого мне пришлось «отдыхать» в Барвихе. В моем возрасте три месяца «отрыва от работы» являются ужасным убытком.
А тут еще Женя, мой внук, изнервленный, болезненный ребенок, свалившийся на мою старую голову, неизвестно для чего и почему. А тут еще Боба со своей новой женой. Словом, с переездом в Москву жизнь моя стала еще тяжелее, расходы удесятерились, — и никакого просвета…
30 ноября. Был сейчас в телевизоре (Шаболовка, 53) и читал свои сказки. Перед началом меня нарумянили, начернили мне усы, покрасили губы. Очень противно! Никто даже не удивляется, что человек, находящийся на Шаболовке, может быть видим за десятки километров.
12 декабря. 3-го дня читал свою книгу в Библиотеке иностранной литературы «Высокое искусство» в присутствии Анны Радловой и ее мужа, специально приехавших в Москву — мутить воду вокруг моей статьи о ее переводах «Отелло». Это им вполне удалось, и вчера Фадеев вырезал из «Красной нови» мою статью. Сегодня Лида пишет, что Радловы начали в десять рук бешеную травлю против меня, полную клеветы. Сегодня я написал Лиде о Матвее Петровиче{3}.
1940
1/IV. Мое рождение. 4 часа ночи. Бессонница.
Третьего дня приехала Лида. Вчера Боба уехал в Ленинград за Женей. Коля хлопочет о куоккальской даче. М.Б. поправляется. В журнале «Русский язык в школе» есть моя статья о переводах Шевченко. — Она напечатана ровно через год после того, как я сдал ее в редакцию!!!
Состояние мое душевное таково, что даже предстоящая мне операция кажется мне отдыхом и счастьем.
26/VIII. [Переделкино.] Была Анна Ахматова. Величавая, медленная. Привела ее Ниночка Федина. Сидела на террасе. Говорила о войне: «каждый день война работает на нас. Но какое происходит одичание англичан и французов. Это не те англичане, которых мы знали… Я так и в дневнике записала: „Одичалые немцы бросают бомбы в одичалых англичан“». По поводу рецензии Перцова: «Я храню газетную вырезку из „Театра и Искусства“ за 1925 год: „Кому нужны любовные вздохи этой стареющей женщины, которая забыла умереть“»{1}. О Лидочке: «Чудесная и такая талантливая». Очень восхищается Лидиной статьей об Олеше{2}. По ее словам, Лида уже пережила утрату Мити. «Моей второй книги не будет: говорят — нет бумаги, но это из вежливости. Я вчера приехала из Ленинграда, встретила в вагоне Дору Сергеевну, Дора Сергеевна привезла меня сюда, минуя Москву, мне нужно повидаться с Фадеевым. Я уже его видела, он обещал звонить по телефону о Левушке{3} — и сейчас пойду за результатом». Я пошел проводить ее, она очень волновалась по дороге. — Я себе напоминаю толстовскую барыню, знаете, в «Войне и мире». — Как же, «исплаканная». — Да! как вы догадались? — Меня с детства поразило это слово. — Да, и меня еще: парадное лицо.
27/VIII. Сидит внизу Анна Андреевна. Вчера Фадеев прислал ей большое письмо, что он дозвонился до нужного ей человека, чтобы она завтра утром позвонила Фадееву, и он сведет ее с этим человеком. Я пригласил ее обедать — М.Б. нет, к сожалению, — достаю ей машину у Финна, который приехал к Вирте.
2/ХII. Был третьего дня у Тынянова. Он приехал на два дня из Детского Села (т. е. из Пушкина) — читать актерам новую пьесу «Кюхля». Ноги у него совсем плохи: он встает, чтобы поздороваться, и падает и улыбается, словно это случилось нечаянно. Лицо — в морщинах. «Спасибо вам за письмо, К.И., но ответить я не могу, Т. к. уже не способен писать письма. А когда-то как писал! — И своего Пушкина не могу писать. И вообще я имею редкий случай наблюдать, как относятся ко мне люди после моей смерти, потому что я уже умер». Речь его лишена прежнего блеска, это скорее всего брюзжание на мнимые обиды… И его жена, которая кричала на него при мне, на больного при посторонних… Семье он в тягость, и обращение с ним свинское.
Был у Ахматовой. Лежит. Нянчится с детьми соседей. Говорить было, собственно, не о чем. Говорили о Джоне Китсе, о номой книжке переводов Пастернака. «Какой ужасный писатель Кляйст!»
1941
4/I. Кисловодск. Вчера познакомился с Шолоховым. Он живет и Санатории Верховного Совета. Там же отдыхают Збарский и Папанин, и больше никого. Вчера Шолохов вышел из своих апартаментов твердой походкой (Леонида Андреева), перепоясанный кожаным великолепным поясом. Я прочитал ему стихи Семынина, он похвалил. Но больше молчал. Шолохов говорил о «Саше Фадееве»: «если бы Саша по-настоящему хотел творить, разве стал бы он так трепаться во всех писательских дрязгах. Нет, ему нравится, что его ожидают в прихожих, что он член ЦК и т. д. Ну, а если бы он был просто Фадеев, какая была бы ему цена?» Я защищал: Фадеев и человек прелестный, и писатель хороший. Он не стал спорить. Рассказывал об охоте на фазанов в Кабардино-Балкарии, как крестьяне угощали его самогоном.
6. Вчера провел с Шолоховыми весь вечер. Основная тема разговора: что делать с Союзом Писателей. У Шолохова мысль: «надо распустить Союз — пусть пишут. Пусть остается только профессиональная организация».
31/I. Сегодня уезжаем. Чуть я приехал, меня бабахнула статья в «Правде» о «Лит. учебе», перед самым отъездом прихлопнула статья в «Литгазете»{1}. Одна 29/ХІІ, другая 30/I. Раз в месяц — спасибо, что не чаше.
11/II. Позвонил дней пять назад Шолохов: приходите скорей. Я пришел: номерок в «Национале» крохотный (№ 440) — бешено накуренный, сидят пьяный Лежнев, полупьяная Лида Лежнева и пьяный Шолохов. Ниже — в 217 № — мать Шолохова, которую он привез показать врачам. Но больно было видеть Шолохова пьяным, и я ушел.
