Миссис Ларю пришла мысль, что было бы даже приятно снова увидеть малютку, облобызать его еще раз на прощанье.
Она приискала себе приют в почтенном семействе: муж, жена и две перезрелые дочери, одной двадцать восемь лет, другой уже тридцать; родители — родом из Новой Англии, дети рожденные в Луизиане; но все четверо богобоязненные, скромные и молчаливые — в строгом новоанглийском духе. Мистер Аллен, недавний торговец хлопком, почти разорился за годы войны и был только рад получить малую толику денег, приняв к себе в дом респектабельную жиличку. Да и миссис Ларю неспроста выбрала этот дом; она полагала, что чуточка святости пойдет ей сейчас на пользу (пусть даже святость будет не лично ее, а соседская). Мало ли что приключится? Лили в жару и в бреду может что-нибудь выболтать. Пойдут разные слухи. Сейчас ей как раз очень требуется солидная репутация. С минуту она потешилась мыслью уйти в монастырь, но тут же ее отвергла. «И здесь жизнь достаточно постная», — решила она, подавляя улыбку и взирая на лица своих благонравных хозяев.
Алленов, впрочем, она легко покорила, как до того священника на борту парохода «Креол» и ученого богослова в Нью-Йорке. Ее скромность, даже застенчивость, приветливая манера держаться, веселый, живой разговор умиляли их бесконечно. Милая женственность миссис Ларю словно вернула обеим отцветшим девицам ушедшую юность; к тому же жиличка была и разумной советчицей, и мастерицей в шитье. Миссис Аллен, желая ей вечером доброй ночи, всякий раз с материнской нежностью целовала ее. Добавим, что миссис Ларю, повторяя свой старый испытанный фокус, опять усомнилась в своей католической вере и возжаждала божьего слова. Даже много позднее, когда, вернувшись домой, она погрузилась в прежнюю светскую жизнь, мистер Аллен все слал ей брошюры с убедительной критикой папства и толстенные сочинения протестантских теологов, всякий раз вызывая у миссис Ларю сильнейшие приступы смеха. Но, заметим — только заочно; смеяться над ним в лицо она никогда бы не стала, ибо была добросердечной и воспитанной женщиной.
После того как доктор и Лили уехали, миссис Ларю еще оставалась для виду с неделю в своей глуши. Дома без Равенелов ей показалось тоскливо, к тому же брала досада, что она их лишилась по несчастной и глупой случайности. Но сидеть в одиночестве уже не было надобности; кавалеров в военных мундирах хватало — стоило лишь захотеть. И миссис Ларю, пораздумав, решила порвать навсегда с мятежом и начать роман с Севером. Вскоре в ее салоне толпились поклонники с орлами и звездами, и утрата полковника Картера была более чем компенсирована сердечным влечением к ней неких известных лиц, куда более влиятельных и по служебному положению, и по заслугам в боях. Ну, а последние новости о миссис Ларю более чем отрадны. Говорят, что она обольстила одного господина, занимавшего преответственный пост в важнейшем северном ведомстве, и что в приступе щедрости он подарил этой даме ордер на право продажи нескольких тысяч кип хлопка. И что это отнюдь не банальное объяснение в любви она уступила нью-йоркскому спекулянту за пятнадцать тысяч наличными, чем весьма приумножила свой капитал.
Бывает, что, когда на человека рушится кровля, какой-то случайный обломок пригвождает его на секунду к месту, тем самым спасая от гибели. Так и Лили была спасена от худших последствий своего рокового несчастья постигшей ее болезнью, сперва проявившейся в жаре и бреде, а потом погрузившей ее в такую ужасную слабость, что она и чувствовать толком ничего не могла. Природа берет нас порой в свои материнские руки, притупляет наше сознание, дает нам вкусить забвение. Возблагодарим небеса за такое лекарство от боли!
За время болезни Лили пришло два письма от Картера, но Равенел не сказал ей об этом. Какое-то время Лили вообще не справлялась о муже; когда ее мучили мысли о нем, она сразу просила принести ей ребенка. Как видно, природа сама направляла ее к этому нежному, беззащитному, бессловесному, но могучему утешителю. Как только Лили поправилась, Равенел взял каюту на парусном корабле, шедшем в Нью-Йорк; он предпочел пароходу парусник отчасти из экономии, а также стремясь, чтобы их путешествие затянулось подолее и Лили была бы надежно отрезана от всех новостей и от общества. Лили не возражала против отъезда; отец так решил, и этого было достаточна за три недели, пока продолжалось их путешествие, Лили немного окрепла и чуточку повеселела. Равенел начинал надеяться, что несчастье её не сломило. Лили всегда отличалась бодростью духа и тела — она быстро справлялась с недугами. Чуждая мрачным раздумьям и всегда находившая связь с окружающей жизнью, она нелегко поддавалась печали. Беседуя с ней, доктор совсем не касался Картера, а она лишь однажды его назвала и сказала в задумчивости:
— Я надеюсь, его не убьют.
— Я тоже надеюсь, — тихо ответил доктор и не прибавив ни слова. Но бросил на дочь испытующий взгляд. Или она все же хочет простить этого человека? Быть может, он поспешил, увозя ее прочь и бросая притом свою скромную службу, которая так или иначе, но давала им хлеб. Нет, он, конечно, был прав. Встреча с миссис Ларю убила бы Лили. В этот Содом возвращаться нельзя.
С деньгами было туго. Его личные средства кончались. Что до денег, оставленных Картером, то он запретил их тратить. Но сейчас Равенел мало об этом думал, целиком поглощенный заботой о будущем Лили. Надумает ли она мириться с супругом? Будет ли счастлива вновь? Обо всех происшедших за это время событиях они узнали лишь по приезде в Нью-Йорк.
Картер прибыл в армию в Гранд Экоре как раз накануне новых боев. Бэйли со своей знаменитой плотиной выручил Портера;[154] мониторы и канонерки, а с ними и сам адмирал спускались вниз по реке; идти за хлопком на Шривепорт было теперь уже поздно, потому войска отходили к исходным позициям. Все знали, что армия в силах отбить любую попытку южан отрезать ее от тыла, и Картер принял бригаду с веселой уверенностью, что близится бой и что их ждет большая удача. С последним из боевых кораблей уходящего флота он отправил жене письмо, в котором делился с ней радостными предчувствиями и заверял в своей нежной любви; он не знал, что на это письмо уже не будет ответа. Последний транспорт, который пришел в Гранд Экор, привез почту и с ней письмо от доктора Равенела; но бригада была на марше, и письмо пришло к Картеру в поздний вечерний час, в самый канун сражения при Кейн-Ривер. При свете костра на биваке он прочитал о том, как сам загубил свое семейное счастье. Равенел писал кратко, без всяких укоров обо всем, что случилось, сообщал, что считает своей непременной отцовской обязанностью увезти дочь подальше от места ее несчастий, что они уедут на Север, как только она поправится.
«Я очень прошу, не пытайтесь увидеться с ней, — заключал Равенел. — Пока что она не сказала о вас ни слова, потому не могу вам сообщить, как она к вам относится. Быть может, пройдет какое-то время, и она вас простит, если, конечно, вы сами хотите ее прощения. Кто знает? Пока что мне представляется самым разумным отсюда уехать, и я вас прошу во имя ее страданий не препятствовать нам».
То был тяжкий удар для Картера. Штабные, сидевшие рядом с ним у костра, были бы сильно встревожены, если бы знали, что в эту минуту суровый их генерал поражен в самое сердце семейным несчастьем. О Картере было известно, что он прожигатель жизни, заматерелый в гульбе, неподвластный душевным страданиям и едва ли способный почувствовать душевные муки других. Но генералу было сейчас так мучительно худо, что он не смог продолжать начатой беседы, не мог даже молча сидеть у костра. Он встал, отошел в сторону и с час прошагал взад-вперед один в темноте. Он старался понять до конца, что стряслось с ним, осознать размеры несчастья и решить для себя, где искать ему выхода из тупика. Но ясности не было, мысли текли вразброд, как это обычно случается, когда нас постигает несчастье. Дьявольски скверно, чудовищно, гнусно — вот все, что он мог сказать. Он изнемогал от стыда, от досады, от горя. Для миссис Ларю у него не нашлось ни худого, ни доброго слова. Хотя она и была в этом деле, конечно, виновней его, он был не столь низок, чтобы себя выгораживать; он только жалел, что встретился с ней вообще, и клял тот трижды злосчастный день на «Креоле». Главное — он оскорбил, обидел свою жену, а кто тут еще замешан, не имело сейчас значения. Он прикусил губу, на глаза набежала слеза. Он думал о Лили, несчастной, страдающей лишь потому, что она была верной женой, а он оказался неверным, нестоящим ее мужем. Простит ли она его, вернет ли ему свою нежность? Кто скажет? Он сделает все для нее, будет драться как лев, добьется награды и славы; он посвятит ей все силы, все свои подвиги. Быть может, ему дадут тогда чин генерал-майора, вся страна будет знать о его воинской доблести, и тогда он падет перед ней на колени, моля о прощении, и Лили к нему снизойдет. Он почувствовал радостный трепет при мысли, что это еще возможно, что ее любовь не потеряна.
