То был уже не ученый книжник. Не живой архив фактов. Не учитель Баруха. Не начитанный раввин, любимец христиан, которые старались понять евреев, от коих откололись. То был сломленный, отравленный неудачник, который остекленевшим взглядом смотрел на голых людей, бегавших по улице, слушал за пивом речи тех, что слыхали речи Монтесиноса, и ложился в постель, чтобы спать, а проснувшись, вновь слышал в ушах слова сандака: angle de terre, Англия, последний уголок.
«Precisa-se…»
«Оставь меня!»
Ему было недосуг. Он писал. Писал книгу, где излагал теорию о том, что всеобщее мессианское ожидание, как всегда, тщеславно, но имеет под собою основание, ибо лишь одна-единственная страна, остров, а именно упомянутый Даниилом и Захарией последний уголок земли не заселен евреями. Только когда удастся выхлопотать в Англии для евреев право на пребывание и поселение, тогда можно будет рассчитывать на приход Мессии. Книга эта называлась «Spes Israel» и стала самым большим его бестселлером. Коснулся он и теории о том, что индейцы суть евреи, равно как саксонцы и фризы, скрупулезно реферировал все, что нашлось в современной литературе пригодного в качестве доказательства, и добавил одну-единственную фразу, которая станет предостережением, угрозой, вечным эхом для европейских евреев: «Коли они (имеются в виду как индейцы, так и саксонцы) евреи, их будут испытывать. А испытание будет заключаться в том, что их попробуют истребить».
Тем самым Манассия хотел высказать призыв: спешите! Завоюйте Англию, пока не продолжилось убийство людей! Спешите — и Мессия принесет миру избавление!
Более он не хотел сказать ничего. Но сказал то, что в изменившихся обстоятельствах можно истолковать совершенно иначе.
Книга «Spes Israel» имела столь невероятный успех, что у него впервые появились деньги. Ее перевели на все тогдашние культурные языки. Было продано такое множество экземпляров, что через полгода он мог бы заказать постройку корабля. Как Эсфирь все уши ему прожужжала. Иона чуть не каждый вечер сидел у него и расписывал будущее, которое возместит им все невзгоды. Принесет запоздалую, но заслуженную прибыль.
Но Самуил Манассия смотрел на сестру и зятя стеклянным взглядом и говорил, что не может вложить деньги от «Надежды евреев» — он называл их «капитал надежды» — в табачную торговлю (тут его жена кивала), а только в избавление еврейского народа (тут она качала головой).
Сыну Иосифу между тем сравнялось четырнадцать, и он, сидя в углу комнаты, смотрел на отца как на безумца. С недавних пор Манассия отказался от окладистой бороды и носил теперь бороду клинышком, модную у амстердамских бюргеров. Иосиф глядел на полукруглый шрам на щеке отца и чувствовал отвращение.
Снова началось время бессонных ночей. Возбуждение, фантазии, непрерывно бродившие в голове… Мечты не давали ему уснуть. Но теперь он не глушил себя пилюлями. Бодрствовал и работал, пока от усталости не засыпал прямо за столом. Писал письма. Главной его работой была корреспонденция. Он переписывался с крупнейшими английскими поэтами, философами и учеными, из Амстердама влиял на дискуссии в Лондоне и других английских городах. Оливер Кромвель сверг католическую династию, отправил ее членов на плаху, взял власть в свои руки и одновременно разделил ее — с парламентом, который заседал в Лондоне и представлял интересы знати и народа. Этот человек — Манассия нисколько не сомневался — не мог быть антисемитом. Протестантам хорошо знакомы гонения за веру, изгнание, тайное сопротивление, им довелось все это изведать, как и евреям, настрадались они от католиков. Из такого тяжкого опыта шел их радикализм, граничащий с мыслью, что эшафот — ангел, дарующий мир. С приходом Кромвеля идея религиозной свободы вдруг приобрела не меньшую силу, чем прежний лозунг «Один король, один народ, одна вера».
Протестанты всех направлений — кальвинисты, перекрещенцы, баптисты, квакеры, англиканцы, пресвитериане, монофизиты и прочие, — пережившие католический гнет в укрытиях и тайных кружках, теперь открыто заявляли о себе, строили свои храмы, требовали законодательно закрепленной свободы вероисповедания. Вот в такой обстановке книга Манассии «Spes Israel» в английском переводе получила огромный резонанс.
Томас Прайд, протестантский коммерсант из Лондона, в листовке требовал «полной разрешенности» для всех конфессий без исключения. Достаточно исключить хотя бы одну религию, и возникнет прецедент для всех остальных. Поэтому, писал он, «разрешенность как принцип, не из милости и без исключений, даже для турок и евреев». Крылатое выражение «немилостивое разрешение» восходит к этой листовке. Так в Англии высмеивали так называемых goodguys[65], которые стремились воплотить в жизнь идеальное этическое государство.
Великий поэт Джон Мильтон, автор «Потерянного рая», убежденный goodguy и пламенный республиканец, опубликовал Послание лорду-протектору, где заявил, что еще много лет назад тайно совершил обрезание. Ведь, по его словам, коль скоро христиане веруют в Ветхий Завет, как евреи, то, как евреи, должны соблюдать и данные в нем законы. Он готов отдать жизнь за Оливера Кромвеля, но сию же минуту лишит его всякой поддержки, на какую способен сердцем и умом, если он не исправит положение библейского народа.
Порой Самуил Манассия плакал, читая ночами депеши из Англии. Алкоголь делал его сентиментальным. Но он как раз и желал блаженства. Для всего мира. Избавления.
Завоевание Англии. В английских газетах начались дебаты, по инициативе некоего Эдуарда Николаса, профессора национальной истории в Оксфорде, который ввел новое понятие — возмещение, искупление. Изгнание евреев из Англии в 1290 году привело не только к истреблению несчетных жизней, но и к разграблению огромных состояний. Триста пятьдесят лет английская, нация старалась игнорировать и забыть эту историю. И ни одно поколение, не важно, в каком колене, не может почитать себя невиновным, если откажется откликнуться на историю преступлений предков покаянием и пониманием. Разграбленные ценности, в пересчете на теперешние деньги, составляют десятую часть недвижимости нынешнего Лондона. Значит, если вновь дать евреям право селиться в этом городе, выделив некоторые стартовые средства и привилегии, каковые все равно не станут достаточным возмещением отнятого у этого народа, будет сделан чисто символический, но притом очень знаменательный шаг.
Манассия плакал. Внезапно его охватило ощущение, будто в самом деле существует нечто вроде исторической логики, перекрестки в судьбах одиночек, народов и государств и неожиданно кому-то одному выпадает совершить в истории поворот, подготовлявшийся многими поколениями. И сколь бы незначителен, сколь бы смехотворен он ни был — когда на него падал выбор, он становился мощным орудием истории. Он, Самуил Манассия бен-Израиль.
Он стал собираться в дорогу. Поедет в Лондон, на переговоры с Кромвелем, выступит перед обеими палатами парламента, приготовится к дебатам с общественностью, а в итоге история полюбит его как свой инструмент: он выхлопочет евреям доступ в Англию, разрешение ступить на остров и там жить. А тогда пусть приходит Мессия. И все вообще имело свой смысл. Виктор с Хильдегундой шли по Химмельпфортгассе, рассеянно шагали через первый район, туда-сюда, уже спотыкаясь, в поисках местечка, где можно выпить кофе или последний бокальчик вина. И неожиданно очутились возле бара «Эдем».
— Ты бывал здесь?
— Нет. Никогда. Знаю только песню «Сидим в „Эдеме“ и говорим»…
— Сидим и говорим. Почему бы нет?
— Да. Почему бы нет!
Чтобы попасть в «Эдем», надо пройти мимо Цербера. И финал истории едва не сорвался: в холле Виктора остановили, поскольку он был без галстука. Он пожал плечами и хотел повернуть обратно, однако Цербер предложил взять галстук напрокат.
— Давай, — сказала Хильдегунда, — я тебе повяжу, чтоб без толку не слоняться по улицам!
Войдя в бар, Виктор чувствовал себя весьма неуютно. На нем был черный пиджак с темно-серой футболкой, а на голой шее — коричневый галстук.
— Ты знаешь историю галстука? — спросил он Хильдегунду, когда они очутились у стойки. — В сущности, это староавстрийское изобретение. Хорватские полки австрийской императорско-королевской армии носили такие шейные платки, как часть мундира. Тем самым они выражали свою безоговорочную преданность императору. Были готовы отдать за него жизнь, что и символизировал платок-удавка на шее — пусть, мол, император меня повесит, если ему угодно. Некий французский корреспондент с восторгом описал шикарные мундиры хорватских полков, чем вдохновил французских кутюрье, которые создали эту штуковину и назвали в честь хорватов — по-немецки Krawatte. Н-да, вот и носите, будьте любезны. Цыц — не то удавлю!
