Английская миссия Манассии стала триумфом для евреев и бедой для самого рабби. Он добился для евреев допущения в Англию, права селиться на острове, заниматься коммерцией и прочим, пользоваться всеми гражданскими правами и защитой закона. Оливер Кромвель подписал соответствующий декрет и даже назначил ученому амстердамскому раввину пожизненную ренту. Отныне Англия станет надежным прибежищем евреев, а одновременно исполняется последнее условие пришествия Мессии, и до тех пор рабби избавлен от всех экономических забот. Однако Иосиф, вечно прихварывавший Иосиф, которого он взял с собой в Англию, умер в Лондоне. Манассия рассчитывал иметь сына под рукой, для помощи, вдруг понадобится куда-нибудь сходить, и не в последнюю очередь хотел наладить с ним отношения. Точно так же, как воображал Баруха своим сыном, он намеревался сделать из Иосифа Баруха, чтобы этот хилый парнишка с большими печальными глазами, очень похожими на глаза его любимого ученика, снова или наконец-то стал ему сыном. Но тот не понял задачи. Умер. Целыми днями лежал в постели, и у Манассии создалось впечатление, что мальчик хочет умереть. В постели тот отворачивался к стене. Старался прямо-таки не дышать. Разговаривать не хотел. Лучшие лекари поневоле уходили ни с чем. Легче было поставить пиявку черепахе, прямо сквозь панцирь, чем заставить этого парнишку принять лекарство.
Иосиф Манассия стал первым евреем с 1290 года, которого похоронили в английской земле по еврейскому обряду. И пока все это происходило, в столицах и в местечках на Востоке появлялись послания, клеймившие Самуила Манассию как «фальшивого еврея», обвинявшие его в отходе от веры и в уступчивости христианам.
Одно из таких посланий, составленное рабби Абоабом, который хотел унять возбуждение и огромные надежды, захлестнувшие амстердамскую общину после отъезда Манассии: «Кто этот Манассия, чтобы полагать, что ему можно вмешиваться в историю? Разве не известно каждому еврею о неисповедимости решений ГОСПОДА? Что же, ученый Манассия единственный еврей, который этого не знает, или, может статься, тем самым он скорее показывает: он не еврей!»
Некоторые из этих листовок достигли до Манассии еще перед отъездом из Англии. Он знал, что вернется домой врагом, а не героем. После Эфраима он теперь потерял и Иосифа, а вдобавок и своих единоверцев. Он не знал, что настрой был не столь единодушен, как внушали эти доктринерские послания. И боялся. Судно, доставившее его в Голландию, лучезарным днем вошло в гавань Мидделбурга, плавание выдалось спокойное, он стоял у бортового ограждения, видел перед собою красивый, богатый, спокойный город и думал, что ничего больше знать о мире не хочет. Только вот это, что видно издалека и чему можно верить: к примеру, люди здесь занимаются своими делами, любят, плодятся, учат детей, наслаждаются миром, который явно здесь царит. Судно входило в гавань, а Манассии хотелось крикнуть: не надо так близко! Не надо! Назад! Увеличьте расстояние!
Три башни поднимались высоко над крышами домов, а на их шпилях виднелись крест, петух и луковица, все из золота, искрящегося и сияющего на солнце.
Как бы тройной солнечный восход.
— Слушай, папа, ты рассказывал, что во время английской эмиграции жил в Хампстеде…
— Да, жил.
— Там есть кладбище…
— Конечно. Семья Кук фактически жила у кладбищенской стены. Окно моей комнаты выходило на это кладбище… ну, смотрел я туда нечасто, как ты понимаешь, я скорее избегал этого зрелища. А почему ты спрашиваешь?
— На этом кладбище лежит Иосиф Манассия. Ты видел его могилу?
— Нет. А кто это? В шестнадцать-семнадцать лет у меня были другие дела, я по кладбищам не ходил!
Сторонясь толкотни и суматохи пассажиров, которым по прибытии не терпелось получить штемпель, Манассия поднял повыше свой дипломатический паспорт, показал его на выходе с портовой территории и поспешил в город. Хотел снять комнату и в Амстердам отправиться только завтра. Или послезавтра. Он боялся. Боялся жены и маха-мада. В кармане у него лежало английское серебро на сумму, равную годовому жалованью руби, первая выплата ренты, назначенной лордом-протектором Кромвелем. Он остановился в лучшей гостинице, распорядился доставить из гавани свой багаж и, севши за один из столов на площади перед гостиницей, заказал рыбу, хлеб и пиво. Грудь теснило, пронзало резкой колющей болью, затем нахлынул страх, от которого боль еще усилилась. Его охватило изнеможение. Апатия. Он закурил. Никогда уже не курить ему такого доброго табаку, как, бывало, у зятя. Остекленелый взгляд скользил по площади. Там играли ребятишки. Какие замечательные картины можно нарисовать себе, когда ничего не знаешь об их семьях. Один из мальчишек громко расхохотался и вскинул руки над головой. Вылитый ангел, подумалось ему. Сколько ангелов помещается на кончике иглы? Презрение Баруха. Негодный метод, профессор! А Иосиф — он теперь ангел? Если да, то ангел ненависти? Такое возможно? Или он все же умиротворен?
— Ваше пиво, сударь!
Спасибо. Ангел. Он отхлебнул пива. А может, все наоборот? Может, каждому должно при жизни быть собственным ангелом? Боль в груди. Временной континуум вдруг представился ему простыней — может, он был свернут, сложен в несколько раз, как простыни, которые его жена хранила в шкафу, тогда, значит, сквозь отверстие, сквозь лазейку наверняка попадешь к самому себе, в прошлом или в будущем, тогда старый Манассия есть ангел Мане, и наоборот, тогда ты сам есть ребенок, которого в итоге защищаешь, и этот ребенок не умрет, пока ты жив. Он снова отхлебнул пива. Поднял руку, просунул палец сквозь прореху в сложенном континууме…
— Ваше пиво, сударь!
Спасибо. Это повтор или шаг назад, прошлое или будущее? Лазейка. Он потерял двух сыновей. И остался у него один-единственный потомок мужского пола, он сам: мальчик, бегущий по улицам, против солнца. Как тяжело дышать. Он хрипел.
— Ваша рыба, сударь. Приятного аппетита!
Спасибо. Он выбил трубку о подошву, закашлялся.
— По-моему, мы знакомы! — услышал он и увидел, как краснолицый мужчина грузно сел рядом на свободный стул. — Вы ведь мой друг Мане!
Фернанду Родригиш, друг детских лет из Вила-душ-Комесуш, — Манассия узнал его, только когда Фернанду назвался, причем не мог отделаться от ощущения, будто лишь изобразил узнавание, а смутную память, всколыхнувшуюся в душе, ему просто подсунули.
В Фернанду не осталось и следа былой жилистости и энергичности, да и горделивости тоже. Весь какой-то опухший, заискивающий. Он рассказал, что ему пришлось бежать из Португалии и что живет он в Нидерландах. Давно ли? Пятнадцать лет, сперва в Лейдене, теперь вот в Мидделбурге. Такая радость — встретить старого друга, сказал Фернанду. Ты помнишь?
Нет. Этого Манассия не сказал. Нет. Что? Чем ты теперь занимаешься?
Работаю в управлении порта, ответил Фернанду. С переселенцами, как переводчик и советник, помогаю португальским соотечественникам.
Манассию кольнула досада. Что-то здесь не так, подумал он. С другой же стороны, он расчувствовался. И заметил, что не может совладать с собой. С сантиментами. Мальчик снова догнал его, и был это его друг Фернанду, и они снова бежали! Не упирайся, это же твоя история, твоя жизнь!
— Está servido![67] — сказал Мане, показывая на блюдо, стоявшее перед ним. Фернанду отказываться не стал, оба ели рыбу, пили, разговаривали и смеялись.
Помнишь?
Да! Смешки и снова: помнишь? Да! Фернанду был сущим кладезем воспоминаний, пока не сказал: охота на свиней И Мане опять почувствовал стеснение в груди.
А Комесуш? Городишко наш?
Неужто не помнишь? Фернанду покачал головой. Видать, тебя тогда уже не было. Случилось кое-что невероятное. Из-за кошки, знаешь ли. Кто-то прибил кошку к кресту и бросил возле Каза-да-Мизерикордия. Потом эту кошку похоронили. Да, настоящие похороны устроили, как для человека. В детском гробу. Потому что кошка приняла муки Христовы. А тем самым крест не осквернен. Безумие какое-то. И знаешь, что произошло потом? Через несколько дней кошачью могилу нашли разрытой, распятая кошка исчезла.
Дану?
Ага. Описать невозможно, какая истерия охватила город, все были в полном замешательстве и словно в трансе. Воскресение из мертвых — другого объяснения не нашли. Народ в Комесуше обезумел. И не поддаться было трудно. Они начали поклоняться кошкам. Собрали все золото, даже золотой меч оторвали, что над входом в Каза-да-Мизерикордия, выковали золотую кошку и установили на главной площади. Весь Комесуш пал перед ней на колени, все поклонялись золотой кошке.
Все?
Все, кроме, понятно, служителей церкви и Священного трибунала. Они вызвали подкрепление из Эворы и Лиссабона. Из Эворы прибыла епископская гвардия, из столицы — целый королевский полк. В общем, кошку сбросили с пьедестала и разбили. Иные истерики попытались с криками и молитвой остановить солдат. Их тут же на месте поубивали. Потом всех жителей согнали на площадь и взяли под стражу. Под пытками один доносил на другого: мой зять поклонялся кошке, и мой брат, и так далее, — потом пытались отречься от показаний, но уж больно тяжкие обвинения обременяли всех и каждого. И вспыхнули костры.
