— Пожалуйста, не надо! Вон там сидит профессор Шпацирер!
— Нет!
— Да!
— Правда! Он самый! А кто это с ним, обнимает его за плечи? Не Рехак ли?
— Она! — тихо сказала Хильдегунда. — Госпожа профессор Рехак, Ехидна!
В баре царила кромешная тьма, приглушенный свет тускло озарял темно-красный плюш уютных отсеков. «Эдем» — сплошь темно-красное. В глубине помещения ничего толком не разглядишь.
— Два бокала шампанского? — спросила барменша.
Виктор безвольно кивнул.
И среди этого мрачного багрянца, между стойкой и танцполом, в центральном отсеке, точно лампион, сияла красная щекастая физиономия профессора Шпацирера, а рядом — крашеная рыжая прическа Ехидны. Внезапно лампион словно бы вырос в размерах, разгорелся ярче, огонь прожег маску, проел дыру в бумаге, нет, рот сделался большим, широким, белым, Шпацирер смеялся, да как — веселым, счастливым смехом, приглашая всех присоединиться! Он вскинул руку вверх, замахал — заметил Виктора и Хильдегунду. Идите сюда, садитесь с нами! Словно подчиняясь дистанционному управлению, они взяли свои бокалы с шампанским, переглянулись, пожали плечами и пошли к плюшевому гроту. Труда Рехак чуть отодвинулась от Шпацирера.
— Мы как раз отмечаем этот чрезвычайно интересный и поучительный вечер! — сказал Шпацирер. — Хотите шампанского? Ах, у вас еще есть! Что ж, в следующий раз угощаю всех! — Шпацирер демонстрировал бесшабашную веселость, которая казалась Виктору и возмутительной, и образцовой. — Есть хотите? Нам ведь не удалось закусить. Угощайтесь! Или вы все же поели в «Тельце»? Хотя икру можно есть когда угодно, в том числе и после ужина, а уж когда что-нибудь празднуешь — тем паче! Мы ведь празднуем, верно? Четверть века! Отмечено галочкой, подделано и все же несущественно, а? Ваше здоровье!
— Генрих!
— Это что же — пример гуманитарного или гуманного, профессор Шпацирер?
— Должен кое в чем тебе признаться, Абраванель. Я еще в ту пору всегда говорил, в том числе на педсоветах, Труда свидетель, что ты ученик творческий, прямо-таки гениальный. Был. И есть. Но — и это «но» мы пишем с большой буквы — твой интеллект разрушителен. Ведь интеллект бывает созидательный, а бывает и разрушительный…
— Еврейский интеллект, профессор?
— Виктор! — Хильдегунда.
Шпацирер примирительно взмахнул рукой.
— Оставь, это благая ненависть. Подтверждение тому, что я имею в виду. И ничего не изменит в том, что он был моим любимым учеником и что я определенно не умею обращаться с такими учениками. Не умел. И не умею. Знаешь, Труда, что он в восьмом классе сделал в одной латинской работе? Задание было — перевести стихотворение Проперция. И он перевел латинские элегические двустишия немецкими элегическими двустишиями. До сих пор помню начало: Просто болтливому ненависть вызвать у женщин и дев / зато без труда молчаливый... — Шпацирер опустил правую руку немного вниз, как бы подчеркивая цезуру в стихе, — в сети их ловит свои!
— Я помню это задание, но не знала, что он так красиво… — Хильдегунда.
— Правда красиво! — сказала Рехак. — Что ты ему поставил? Отлично?
— Неуд, разумеется! — ответил Шпацирер. — Задан был не стихотворный перевод, а точный подстрочник. Задание не выполнено. Неуд! Садись!
Шпацирер выпил, весело улыбнулся. Жестом показал, что пьет здоровье всех присутствующих. Взял гренок, зачерпнул ложку икры, намазал гренок, откусил, вид у него был совершенно счастливый.
Хильдегунде это самодовольство казалось странным, подозрительным, после всего, что произошло в начале вечера.
— Думаю, — сказал Виктор уже заметно заплетающимся языком, — любимому ученику пора идти. — Пока он не придушил учителя.
— Погоди! — Хильдегунда обернулась к Шпациреру. — Раз уж мы встретились, скажите, вы были членом НСДАП? Или одной из сопутствующих организаций?
Внезапно стало очень светло, прямо-таки слепило глаза, Шпацирер словно бы сидел посреди холодного пламени, а дело все в том, что луч точечной лампы скользнул по залу — как приглашение к танцу.
— Н-да, американцы. И дети. В прошлом году я летал в Нью-Йорк, и в самолете перед посадкой нужно было заполнить анкету. Принимаете ли вы наркотики? Я поставил крестик в графе «нет». Были ли вы членом НСДАП или одной из сопутствующих организаций? Нет. Как дети… Они что, всерьез думают, что кто-то ответит на такой вопрос утвердительно?
— Я спросила не о том, что вы пометили крестиком перед отпуском в Нью-Йорке. Я спросила: вы были членом НСДАП или нет?
— Разве тебе непонятно, что тут нет разницы? Что твой вопрос столь же наивен, как и вопрос этого… как его?
— US-Immigration Office. — Рехак.
— Да, этой американской инстанции. Раз ты настаиваешь, я дам тебе точный ответ. Та записка, с номерами партбилетов, которую ты зачитывал, еще у тебя? Я тоже там есть? Да? Хорошо. Дай ей список! — Он кивнул на Хильдегунду.
— Мне пора идти! — Виктор.
— Дай ей список! — сказал Шпацирер, достал из внутреннего кармана паспорт, положил на стол. — Так. Сейчас поглядим, помню ли я номер своего нацистского партбилета. Хильдегунда! Ты нашла меня в списке Абраванеля?
— Нашла.
— Хорошо. Я только в первой цифре не уверен. То ли пять, то ли шесть. Пожалуй, шесть.
— Шесть. — Хильдегунда.
— Дальше совсем легко: два-один-ноль-три-два-четыре. Правильно?
— Да, правильно. Вы до сих пор наизусть помните номер своего нацистского партбилета? — Хильдегунда так побледнела, что Виктор испугался, как бы ее не стошнило.
— Я никогда не был членом НСДАП. Но до сих пор помню дату своего рождения. Двадцать первое марта двадцать четвертого года. — Он придвинул к ней свой паспорт, Хильдегунда открыла его, посмотрела на дату рождения, потом на Виктора, потом на Викторов список, а потом…
она закричала. Закричала на Виктора.
— Зачем? — кричала она. — Зачем ты это сделал? — Она бросила список ему в лицо, стукнула ладонью по голове. — Что это тебе дает? Зачем ты обманываешь? — Новый удар по голове. — Все это… сплошь даты рождения? Ты…
Г-жа профессор Рехак достала из сумки флакон.
— Туалетная вода. Может быть, тебе стоит понюхать? — сказала она Хильдегунде, а та вдруг засмеялась. Или заплакала. Не поймешь.
— Именно это я имел в виду! — воскликнул Шпацирер. — Гениально, однако не по делу!
— А как с первой цифрой? Откуда вы знали, что там пять или шесть? — Хильдегунда.
— Я подумал, что для нациста-нелегала был слишком молод, а стало быть, он наверняка приписал мне номер в разряде этак пяти или шести миллионов. Виктор просто попытался поставить себя на наше место, а я попробовал стать на его место. И разве я оказался не прав?
— Но почему? — спросила Хильдегунда. — Почему разразился скандал? Почему все так возмущались? Почему ушли, хотя он всего-навсего прочитал даты рождения?
— То-то и оно. Он выстрелил наугад. Даты рождения взял из школьного годового отчета. И дал волю фантазии. Если знаешь, какое было время, то знаешь и каким был человек, коль скоро ничего другого не известно. Ведь человек в любую эпоху одинаков. Сиречь, стреляя наугад, grosso modo[66] попадаешь в десятку. Иными словами, дай пощечину первому встречному — попадешь в виноватого! Коллеги, поспешно покинувшие праздник, лишь два часа спустя сообразили, что ты зачитал им собственные их даты рождения! — Шпацирер рассмеялся. — Потом мы изрядно повеселились! Однако шок был не лишен оснований. Насчет двоих твои домыслы довольно точно соответствовали истине — насчет Найдхардта и Фишера, за исключением, понятно, номеров партбилетов. И другие знали их историю. Приблизительно. Тут домыслы и история во многом совпали, и скандал получился на славу. Хорошая работа, мальчик! — Улыбка как бы навеки застыла на его круглом, как у Будды, лице. — Не знаю, что это — трагедия или комедия?
— Я хочу уйти, — сказал Виктор.
— Сядь!
— Мне пора!
— Ты, конечно, мерзавец. Но я… отвезу тебя домой. — Хильдегунда остановила такси. — Отвезу! Говори адрес. Виктор! Адрес!
— Аэропорт.
— Что?
— Который час?
— Четыре.
— Четыре. Нет. Слишком рано. Или слишком поздно. Через четыре часа, нет, через пять я должен быть в аэропорту.
— Почему?
— Лечу в Амстердам. На конгресс о Спинозе. Завтра у меня доклад «Кто был учитель Спинозы?».
— Повтори!
— Ты разбудишь меня вовремя?
Английская миссия Манассии стала триумфом для евреев и бедой для самого рабби. Он добился для евреев допущения в Англию, права селиться на острове, заниматься коммерцией и прочим, пользоваться всеми гражданскими правами и защитой закона. Оливер Кромвель подписал соответствующий декрет и даже назначил ученому амстердамскому раввину пожизненную ренту. Отныне Англия станет надежным прибежищем евреев, а одновременно исполняется последнее условие пришествия Мессии, и до тех пор рабби избавлен от всех экономических забот. Однако Иосиф, вечно прихварывавший Иосиф, которого он взял с собой в Англию, умер в Лондоне. Манассия рассчитывал иметь сына под рукой, для помощи, вдруг понадобится куда-нибудь сходить, и не в последнюю очередь хотел наладить с ним отношения. Точно так же, как воображал Баруха своим сыном, он намеревался сделать из Иосифа Баруха, чтобы этот хилый парнишка с большими печальными глазами, очень похожими на глаза его любимого ученика, снова или наконец-то стал ему сыном. Но тот не понял задачи. Умер. Целыми днями лежал в постели, и у Манассии создалось впечатление, что мальчик хочет умереть. В постели тот отворачивался к стене. Старался прямо-таки не дышать. Разговаривать не хотел. Лучшие лекари поневоле уходили ни с чем. Легче было поставить пиявку черепахе, прямо сквозь панцирь, чем заставить этого парнишку принять лекарство.
