сделала возможными обвинения в том, что евреи «пошли на бойню, как ягнята», или не спешили иммигрировать в Палестину до уничтожения – молодое поколение не колеблясь обвинило их с бессердечием и непониманием, типичным для молодежи. Судьба отдельных евреев, оказавшихся во власти мощных сил, лишивших их контроля над собственной жизнью и жизнью своих близких, не интересовала и не трогала их. Бойцы гетто, считавшиеся воплощением духа Эрец-Исраэль в диаспоре, стали частью израильской мифологии. Но о большинстве истребленных евреев упоминали редко. Популярная пресса, такая как женские еженедельники и газеты политических партий, действительно публиковала личные истории потерь и спасения, человеческой доброты и сострадания, а не только рассказы о героизме. Но в так называемых серьезных газетах, таких как Ha’aretz, сложно было встретить подобные истории.
Поворотным моментом для включения памяти о Холокосте в этос Государства Израиль стал процесс над Эйхманом. В мае 1960 года Бен-Гурион объявил, что Адольф Эйхман схвачен агентами «Моссада» и доставлен в Израиль для предания суду. Страна была наэлектризована. Бен-Гурион рассматривал суд как возможность рассказать молодым израильтянам о том, что случилось с их народом. Но он не ожидал волнения, охватившего всю страну, с потоками слез, с нахлынувшей волной самоотождествления. Выжившие в своих показаниях раскрыли весь масштаб Холокоста, боль и унижение, проявления человечности и зверств. Такие пуристы, как Ханна Арендт, считали эти свидетельства излишними, поскольку они не имели отношения к Эйхману. Но именно эти личные показания, а не груды документов на столе обвинения повлияли на воображение слушателей. Транзисторное радио стало постоянным спутником молодежи и взрослых, жадно следивших за трансляцией судебного заседания. Впервые Холокост перестал быть «их» и стал «нашим».
Этот поворот в общественном мнении сделал Йонатана Ратоша и Ури Авнери крайне враждебными по отношению к процессу. Они назвали это показательным судом, устроенным Бен-Гурионом, искажавшим природу Холокоста как направленного исключительно против евреев, тогда как его следовало представить как первый шаг германского грандиозного плана по истреблению многих народов. Они настаивали, что Холокост имеет универсальное значение; это была не исключительно еврейская катастрофа. Ратош проницательно заметил, что маятник политики идентичности качнулся от местных жителей к евреям Европы, и память о Холокосте закрепила его там. Он понял, что суд над Эйхманом разбивает его надежды на возрождение локальной идентичности, развитие которой было остановлено массовой иммиграцией. Память о Холокосте укрепила связь молодых израильтян с настоящим еврейским народом, а не с воображаемым.
События, последовавшие за судом над Эйхманом, безусловно оправдали озабоченность Ратоша. После суда молодые израильтяне, выросшие в стране, начали медленно, но неуклонно вспоминать о своих корнях. Первым свидетельством этого сдвига стал отчет Хаима Гури о судебном процессе. Он написал его как человек, рассказывающий о своем народе, его боли, катастрофах и унижении; он отождествлял себя с ним, а не противостоял ему, как это сделала Ханна Арендт в своей книге Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil («Эйхман в Иерусалиме: отчет о банальности зла»). В 1965 году Гури опубликовал The Chocolate Deal («Шоколадную сделку»), в которой описывал переживших Холокост, и с тех пор продолжает заниматься этой темой.
Писатель Биньямин Камерштейн, сменивший фамилию на Таммуз в честь мифического ханаанского бога, теперь начал возвращаться к идентичности своих предков. Он избегал попыток провести различие между «евреями» и «израильтянами», выражая стыд всякий раз, когда сталкивался с подобным разграничением. Его возврат к традиционной еврейской идентичности завершился публикацией в 1971 году книги Yaʻakov («Иаков»), название которой – собирательный образ еврея – подразумевает возвращение от язычества к иудейской памяти. В книге он разрывает связь с доктриной Ратоша. Камерштейн преподносит ее с горькой иронией, воссоединяется со своим дедом, традиционным евреем, которого изображает настоящим героем, сохранившим свою еврейскую идентичность в диаспоре. «Разве тебе не стыдно за меня, Иаков?» – спросил дедушка. «Я горжусь тобой, дедушка», – ответил я. «Ты был великаном, вставал утром среди снегов той чужой страны, в лютый мороз, чтобы поставить на стол еду для своей семьи… Ваш героизм сильнее и прекраснее всего, что я мог бы совершить когда-либо на этой земле», – поскольку «здесь нам не нужен великий героизм… это здесь… только за его пределами, в чужих просторах церковных куполов и волчьих лесов, человеку нужен настоящий героизм»[183]. Многие писатели, выросшие в Израиле, изначально лишенные старой еврейской идентичности, пошли по тому же пути.
Появление «поколения государства» – молодых людей, выросших и получивших образование после 1948 года, – стало важной вехой в процессе, благодаря которому воспоминания о Холокосте вошли в общественное сознание. Книга The Seventh Day («Седьмой день»), где рассказывается об опыте молодых людей, в основном кибуцников, до и после Шестидневной войны, отражает, насколько сильно Холокост сформировал сознание этого поколения. «Всякий раз, когда я вижу испуганного еврея, картинку или слово, отдаленно напоминающее обо всем этом [Холокосте], я сожалею о каждой минуте, которую я провел в армии, не воспользовавшись всеми преимуществами, чтобы стать более эффективным и опасным», – писал молодой человек своей девушке в 1963 году, прочитав The House of Dolls («Дом кукол») Ка-Цетника[184]. Он был убит во время Шестидневной войны[185]. Страх уничтожения, которого не было во время Войны за независимость, проявляется как стержневое чувство среди солдат войны 1967 года. Иегуда Амихай, поэт, хронологически принадлежащий к поколению Palmach, но духовно – к «поколению государства», выразил контраст между двумя поколениями: «Поколение войны за независимость было отделено от диаспоры… и здесь я намекну, что поколение Шестидневной войны живет, гораздо сильнее осознавая Холокост, эмоциональную связь со всем еврейским народом…»[186]
Понятие «поколение государства» также определило новую литературную идентичность. В 1950-х годах молодые поэты, такие как Натан Зах и Давид Авидан, и критики, такие как Дан Мирон и Габриэль Мокед, ополчились против Натана Альтермана. Их нападки были направлены на то, чтобы подорвать духовный авторитет поэтов-модернистов школы Шлёнского, задававших тон в литературе, и положить конец высокому лирическому стилю, приверженному национальному этосу. Вместо этого они предпочитали поэзию без пафоса или словесного фейерверка, подчеркивающую личные, повседневные переживания. Вместо Александра Блока, которым восхищалось поколение Шлёнского и Альтермана, они взяли за образец Т. С. Элиота.
Эти поэты также возвестили о появлении нового литературного поколения. В конце 1950-х – начале 1960-х годов начали публиковаться произведения молодых писателей, достигших совершеннолетия после обретения государственности. Поколению писателей – уроженцев ишува противостояли новые лица, такие как А. Б. Иегошуа и Амос Оз, которые оставили след в литературе на иврите своими первыми опубликованными произведениями. Они черпали вдохновение не в русской литературе, а преимущественно в английских и
