Коби стоял и молчал. Молчали солдаты, не сводя с него глаз. Неужели их командир прикажет им совершить подлость? И поселенцы тоже смотрели на него в упор. Но в их взглядах скорее читался интерес, и даже насмешка. Они были готовы к любому повороту событий, хотя им и было жаль этих мальчишек из Тель-Авива и Хайфы, Беэр-Шевы и Тверии, перед чьей еще не окрепшей совестью сейчас поставят такой невыносимо тяжелый экзамен.
Рав Фельдман вспомнил, как во время уничтожения Канфей-Шомрона Ронит Штейн, дочь Менахема, прокричала в микрофон: «Солдаты! Я здесь родилась! Я здесь прожила всю жизнь! Здесь родились две мои дочери! Я никуда не уйду отсюда! Мне некуда идти!» И тогда какой-то парнишка вышел из рядов магавников, сорвал берет, швырнул его оземь и, прокричав «Да пошли вы все к черту!». Зашагал прочь. Поселенцы, набившиеся в синагогу, а также стоящие у окон и вдоль дороги, разразились овациями. Но не успел «отказник» пройти и десяти шагов, как к нему подскочили ЯСАМники в черных комбинезонах, заломили руки и, скрутив, поволокли в скотовозку. Впоследствии рав Фельдман пытался узнать имя храбреца и во сколько месяцев тюрьмы власти оценили его порядочность, а так же чем ему можно помочь, но поиски ни к чему не привели.
Коби нерешительно достал из кармана пачку «Ноблесса», вытряхнул сигарету и закурил. Табачный дым обжег легкие, не успевшие еще реанимироваться после слезоточивого газа. Коби закашлялся, и по щекам его потекли слезы. Тишина сгущалась. Только звенели беззаботные осы, рисуя узоры над головами собравшихся, да заполонившие все окрестные скалы даманы – горные кролики, – пугающиеся любого шума, вдруг осмелели и повысовывали из расселин вечно улыбающиеся мордашки. И в эту тишину ворвался сначала рокот мотора, а затем и визг тормозов.
Вывернувшись из-за поворота, на поляну въехал и резко остановился буквально за два метра от стоящего с края Ицхака Бен-Ами старенький красный «Фиат», и оттуда выпорхнула курносенькая пигалица с хвостиком на затылке, в футболке с рукавами не приемлемой для религиозных длины, зато в длинной джинсовой юбке. Она огляделась, увидела Эвана и кинулась к нему через всю поляну с криком «Живой! Живой! Живой!»
– Вика! – выдохнул Эван.
Больше он ничего не успел сказать, потому что миниатюрная Вика повисла у него на шее, болтая ножками и покрывая его лицо поцелуями. Последний из них пришелся точно в губы и затянулся минуты на две.
Не то чтобы поселенцы смотрели на эту парочку совсем уже как Пинхас на Зимри с Косби{Во время массового совращения сынов Израиля мидианскими женщинами вождь одного из колен Израиля Зимри демонстративно, на глазах у всех, привел к себе в шатер мидианскую принцессу Козби, и Пинхас, внук первосвященника Аарона в разгар идиллии пронзил обоих копьем.}, но все же через какое-то время они начали смущенно отворачиваться, зато солдаты глядели во все глаза и, похоже, собрались делать ставки на предмет того, сколько это шоу продлится, но тут Эвану удалось оторваться от собеседницы и пробормотать:
– До свадьбы это было в первый и последний раз... В следующий раз – только после хупы!
– Согласна! – радостно воскликнула Вика. – Я два часа назад на ульпан-гиюр записалась.
– А тому, что ты сейчас вытворяла, тебя там научили?
– Это я так прощаюсь с прежней жизнью, – с пафосом заявила девушка. – Как ты – с зубами!
Она слегка отстранилась от Эвана, словно пытаясь при свете дня оценить, насколько он похорошел после общения с мазузовскими мастерами заплечных дел, а затем отметила:
– Тебя на пять минут нельзя оставить без присмотра – сразу во что-нибудь влипнешь!
Тут на поляну въехал еще один автомобиль, на этот раз «Форд» американского производства, тоже, правда, немолодой и довольно потрепанный. Дверца отворилась, и на траву вылетело мохнатое черное ядро. Вылетело, плюхнулось на четыре коротких ноги, развернулось вокруг своей оси, взметнуло черный хвост и, размахивая им, как знаменем, помчалось к Эвану.
Пока Тото, повизгивая от счастья, обпрыгивал и вылизывал хозяина, в свою очередь покрывающего поцелуями мордаху песика, из «Форда» вылез мужчина лет сорока с атлетической фигурой, на которую словно наклеено было непропорционально большое пузо, а вслед за ним появилась восточная красавица того же возраста в косынке, из-под которой выбивались жгуче-черные волосы, почти без проседи. Мужчина без слов подскочил к Эвану, обнял его и приподнял в воздух, а женщина подлетела к Вике и нежно прижала ее к себе. Бедняга Эван побарахтался в объятиях Арье, затем тот оставил его в покое и, повернувшись к девушке, объявил:
– Вика, я счастлив, что Эван жив и что вы с ним счастливы, но сдается мне, здесь еще кое-какие события назревают.
И, перекрывая басом гул, возникший в результате неожиданной разрядки, он начал:
– Я, Арье Бронштейн... – он неожиданно повысил голос, и было в надрыве этого иммигранта из России что-то от героев Достоевского, всегда готовых бухнуться на колени в общественном месте и покаяться в содеянном зле. – Я, Арье Бронштейн, по просьбе Натана Изака – да будет благословенна память о праведнике! – позвонил раву Фельдману и солгал, что Натан возвращается в Элон-Море. Тем самым я фактически стал виновником его гибели. Боль этой вины мне суждено нести в себе до конца жизни. Но я помню, что больше всего на свете Натан Изак любил Канфей-Шамрон, и я решил сделать для него то единственное, что в силах – переселиться в Канфей-Шомрон и жить здесь... жить в память о Натане. И всякому... – он медленно обвел глазами поляну, надолго задерживая взгляд на кучках солдат, – кто пожелает встать у меня на пути, заранее приношу свои соболезнования!
– А если кто встанет на пути без всякого на то желания? – крикнул один из солдат Рона Кахалани, и непонятно было, в чей это огород камушек – Арье или Коби.
В этот момент дверца «Форда» вновь медленно-премедленно отворилась. Из салона появилась невысокая худая женщина с осанкой британской леди, тонкими, да еще и поджатыми губами и цветом лица, да не ужаснется читатель, белым с зеленым отливом.
– Юдит! – хором произнесли все бывшие и будущие жители Канфей-Шомрон, а Вика и Орли бросились к ней и бережно взяли под руки.
Словно полководец, окидывающий взором свои войска, Юдит оглядела поляну и удовлетворенно кивнула неизвестно чему. Потом вновь подняла глаза и негромко сказала:
– Эван!
При этом лицо у нее оставалось совершенно каменным и глаза какими-то фиксированными, словно перенесла она не инфаркт, а инсульт.
Эван, опустив голову, двинулся к ней с тем выражением лица, с которым обычно поднимаются на эшафот. Поравнявшись с ней, он произнес почти шепотом:
– Простите меня, Юдит, что остался жив.
Юдит пристально посмотрела на него и попыталась выдавить из собственных губ улыбку, но не смогла – едва справилась с гримасой боли, совершила громадное усилие, чтобы не зарыдать, затем откашлялась и прохрипела:
– Ты молодец, Эван! Если уж погибать, то спасая такого парня, как ты. Спасибо Вс-вышнему, что он дал Натану эту возможность.
И, завершив аудиенцию, отвернулась от потрясенного Эвана, чтобы взглядом найти в толпе готового провалиться сквозь землю Арье. Она даже не произнесла его имени – только слегка кивнула ему, и пузатый атлет понуро засеменил к ней через всю поляну.
– Юдит, я...
– Ты все правильно сделал, Арье, – сказала она. – Когда Натан на чем-то настаивает, с ним не поспоришь.
Она все еще говорила о муже в настоящем времени. На поляне стало душно. Не только потому, что солнышко уже работало в полную силу и вся утренняя роса белым паром поплыла к небесам. Душно еще было и от горя, горя этой женщины, всю жизнь спешившей вслед за обожаемым мужем, горевшей его огнем, и вот теперь замершей на страшном пороге. Это горе, казалось, передалось всем вокруг – и поселенцам, и солдатам, – переполнило души и выплеснулось наружу белым туманом.
– Натан мечтал вернуться в Канфей-Шомрон, – вновь заговорила Юдит. – Так пусть он сюда вернется! Власти все время вели разговоры о перезахоронении тех, кто лежит на здешнем кладбище... – она сдвинула брови, – на нашем кладбище. К счастью, дальше разговоров так дело и не пошло. Теперь и Натан обретет покой там, где лежат его друзья, где лежат наши дети – Хаггай Раппопорт и Амихай Фельдман, где лежат десятки наших соседей, наших товарищей, наших братьев. Я прошу всех, кто сегодня явился сюда... – голос ее неожиданно дрогнул, но она мгновенно справилась с собой, – не останавливайтесь! Идите до конца! Натан обещал подарить мне Канфей-Шомрон. Подарите мне его вы!
* * *
Как приятно после московских холодов посмотреть, как в разгар января солнышко играет на зеленой листве! И небо такое светлое, такое детское... Моисей Григорьевич почувствовал себя предателем. Он явно отдыхал и расслаблялся в израильском тепле после родных холодов. Черт возьми, да откуда это? Только сейчас, здесь, на ариэльской улице он может сам себе признаться, что весь этот год в России дня не проходило, чтобы он не скучал по Израилю. Вот так. Здесь скучал по «там», там скучал по «здесь».
