городе.
— Но у вас только одна церковь, — заметил Маркус. Он лежал на палубе, слегка наклоненной в сторону моря, отчего вино в оплетенной бутыли, стоящей рядом с ним, тоже наклонилось, показывая с севера зеленое дно.
— Раньше, бывало, процессия шла наверх, в поместье, ворота были нараспашку, а в парке, возле часовни, всех ждало угощение, — мечтательно произнес клошар. — А теперь что? Нет ни Стефании, ни часовни, ни традиций.
— Кому в наше время нужны традиции? В моем поколении они служат инструментом для манипуляций, так же как политкорректность или патриотизм
— Ты недоволен своим поколением? — Пеникелла сидел, прислонившись к переборке, и время от времени со стоном вытягивал затекшую ногу. Солнце светило им обоим в глаза, и клошар достал со дна рундука соломенную шляпу и кепку с козырьком. Шляпа, сказал клошар, принадлежала его отцу, поймавшему однажды сома весом в сто двенадцать кило.
— Иногда мне кажется, что мы все невзаправдашние. — Маркус взял кепку и надвинул ее поглубже. — Будто свежепокрашенный катер на стапелях, с виду такой же, как все, а хрен его на воду спустишь. Наше поколение словно заменяет кого-то еще: тех мощных сорокалетних, титанов с пронзительным умом, которые пришли бы, да не смогли и лежат где-то в другой реальности, как оловянные солдатики в ящике.
— Насчет катера ты зря, — обиженно пробурчал старик. — Не уподобляйся безумной Агостине, она не знает, что говорит. Мне осталось только отскрести борта, загрунтовать и покрасить. С пескоструйкой обещал помочь смотритель порта.
— Смотритель порта помогает смотрителю кладбища, — засмеялся Маркус. — А станционный смотритель у вас есть?
— Здесь же не ходят поезда, дурачина. Ты лучше скажи, будешь ли завтра помогать мне с покраской? В воскресенье я хочу выйти в море, а через два месяца намерен пришвартоваться в Картахене. С июня до ноября на Карибах сезон ураганов, так что приходится торопиться.
— Что ты будешь там делать?
— Искать своего внука, что же еще. Мой сын жил на берегу Карибского моря со своей женой-англичанкой, несколько лет назад он приехал в Траяно, и здесь с ним случилась беда. Я сам зарыл его за оградой кладбища. Теперь я хочу отправиться в Картахену, чтобы найти его женщину и ребенка.
— Черта с два ты кого-то разыщешь в колумбийских зарослях. — Маркус поднял бутыль и вылил в рот последние капли. — Ты ведь даже по-испански не говоришь. Найми частного детектива, и тебе не придется неделями болтаться в океане и питаться сырой рыбой.
Клошар ничего не ответил, и некоторое время они сидели молча, глядя, как солнце закатывается за холм. Наконец старик поднялся, хватаясь за поручни, и навис над Маркусом, широко расставив ноги в обрезанных по колено джинсах:
— Я чинил свою лодку пятнадцать лет не для того, чтобы пить с тобой вино. Мужчина должен все время двигаться на юго-запад, не важно — по воде или по суше. Я назову лодку «Картахена», и она долетит до Бока-гранде, будто маслом смазанная. А на берегу меня будет ждать мой внук, который уже стал мужчиной и тоже хочет двигаться на юго-запад.
— И лет через сто вы вместе пристанете к австралийским берегам, — лениво заметил Маркус, глядя на клошара снизу вверх.
— Да вы англичане еще занудней, чем crucchi, так мой отец еще с войны называл немчуру. На экзамене у них школьникам задавали вопрос: что будет после Третьего рейха? Многие отвечали: Четвертый рейх — и проваливались с позором. Правильный ответ был такой: после Третьего рейха не будет ничего. Он будет существовать вечно.
— Я не англичанин, Меркуцио.
— Да мне какая разница! Вставай, хватит валяться, будем вырезать трафареты из картона. Там девять букв, надо успеть до темноты!
Петра
Почему он перестал со мной разговаривать?
Что-то в тот вечер пошло не так. Мы сидели в прачечной одни, во всем отеле вылетели пробки, у нас это называют конец света, и Садовник спустился ко мне в подвал. В такой кромешной тьме только страшилки рассказывать, мы так и сделали, он говорил по-итальянски, а я по-английски, это упражнение такое, он сам предложил.
Он рассказал мне историю про капитана яхты, от которой у меня заболела голова. Однако уговор есть уговор — я рассказала историю про сгоревшую часовню, от которой голова заболела у него, даже в темноте было видно, как он побледнел. Пока я говорила, ноздри мне заполнила копоть, сухой запах сожженного дерева и холодный дым.
Я не стала упоминать о гибели брата, но странным образом, пока я рассказывала про пожар, ощущение его смерти стало еще отчетливее, как будто рассеялся дым или отхлынула вода. Все это время, начиная с первого марта, когда я прибежала на рыбный рынок с туфлями в руках, Бри был мертв условно, на казенной бумаге, а значит, понарошку. Его тело обратилось в прах, но у нас дома о нем говорили как о живом, и мне это нравилось.
Но вот, заканчивая историю про часовню, я поймала себя на том, что говорю: мой брат был задирой и больше всего на свете любил розыгрыши. Он не хотел той девушке зла, мы просто заигрались и забыли про нее. Хорошо, что она выбралась из часовни. Шутка вышла на редкость неудачной. Я сказала: мой брат был задирой — употребив Past Perfect — и сама испугалась.
Некоторое время мы молчали, слушая ровное гудение воды в трубах, потом Садовник заговорил каким-то гулким, незнакомым голосом. Он сказал, что часовня с решетками на окнах выглядела как фамильный склеп, но выхода у хозяйки не было: деревенские дети пробирались в поместье, охотясь за цветными стеклышками, которые легко вынимались из медных креплений. Помню, что он сказал базилика вместо капелла, и я не стала его поправлять. Фраза о цветных стеклышках была последней, после этого Садовник замолчал, а вскоре в прачечной вспыхнул свет, и он попрощался со мной, поднялся и направился к лестнице.
* * *
Мы с Бри любили все то же самое: больших
