заметить, что беготня в кринолинах, искусный грим, рассказы про арктические льды и, наконец, опереточная затея с любовной запиской выдают в капитане человека эксцентричного, вполне вероятно, что рассказы о его актерстве не были выдумкой. Без покера тут тоже не обошлось.
Маркус поднял руку, но подавальщика нигде не было видно. Он поднялся, подошел к стойке бара и налил себе из мутной двухлитровой бутыли, к которой раньше не решался прикладываться. Этикеткой служил кусок пластыря, на нем шариковой ручкой было написано: тридцать шесть градусов. Надо же, прямо по числу стратагем в китайском военном трактате.
Обмануть императора, чтобы переплыть море. Даже для тех, кто знал настоящее имя капитана, он был Диакопи, который прячется от кредиторов в доме своей матери. Что может быть понятнее, чем такой инстинктивный поступок? Для вида чинить деревянные мостки, это тоже подходит, если поразмыслить. Еще там была цикада, которая сбрасывает золотую кожицу.
И что, сынку, помогли тебе твои стратагемы? Маркус вспомнил маленькое тело, лежавшее на носилках лицом вниз, изжеванную морем куртку, голые ноги в черных кровоподтеках. Самоубийство, сказали полицейские. Несчастный случай, сказала Пулия, такие люди не сводят счеты с жизнью, потому что она их любит. Убийство, сказала Петра, я сама хотела его убить, но меня опередили.
А что сказал бы мой мудрый друг Пеникелла? Есть разные пути приблизиться к смерти и разные пути избежать смерти. Никогда не знаешь, сколько их.
* * *
Дождь моросил по-прежнему, идти к морю не хотелось, и Маркус отправился в деревню, полагая, что полицейский участок уже открылся. Он надеялся вернуть свои права и, если повезет, получить разрешение посмотреть на досье Диакопи/Аверичи. Где-то там, в подшивке казенных бумаг, лежит распечатанный Петрой дневник флейтиста, который ему хочется прочитать от корки до корки.
Дневник казался таинственным, будто рукопись Войнича с синими колокольчиками. Забавно, что девчонка считала автором Маркуса — именно потому, что он не был Маркусом! Он так привык к своему псевдониму, что собственное имя казалось ему длинным и вялым. В детстве он ненавидел его больше, чем няню-караимку, а уж караимку-то он ненавидел от всей души.
Няня эта появилась ниоткуда, когда он заболел ветрянкой и маялся в кровати, перемазанный бриллиантовой зеленью. На второй день мать привела эту тетку с черной повязкой на левом глазу, одно упоминание которой в школе — няня! — могло сделать его изгоем на веки вечные. Все в тетке казалось ему невыносимым: крупновязаные платья с брошками у горла, манера смахивать крошки со стола в ладонь и бросать в рот. Здоровый глаз у нее был слишком крупный, серый, как морская галька, и катался из стороны в сторону.
Два летних месяца, которые няня пробыла у них в доме, показались ему адом, в то лето он перешел в четвертый класс, прочел Данте в кратком изложении и определил тетку в девятый ров восьмого круга. Между прочим, автор «Ада» тоже ненавидел свое настоящее имя — Дуранте! — и быстро от него избавился.
Пробираясь через оливковые посадки, Маркус зацепился за проволоку, забыв про зеленую сетку, расстеленную вокруг корней для сбора паданцев. Оливы всегда напоминали ему нескончаемый строй коренастых мертвых воинов, особенно в лунные ночи, когда они отбрасывают узловатую тень.
А где-то не здесь бег оленьих стад,
Милю за милей, над золотом мхов,
Несущихся, так тихо и стремглав.
Дилан? Оден? Раньше он устыдился бы своей забывчивости, полез бы в учебники или в Сеть, листать, проверять, но теперь ему было все равно. Знание перестало быть частью ума. Перестало быть добычей. Единственное, что еще имеет ценность, это текнэ — умение. То, что дает возможность по-особому растянуть мехи аккордеона или промять фасцию так, что мышца облегченно вздохнет. Все остальные знания стали бесстыдно доступны, их можно пропускать через себя, словно дым через пароходную трубу, чтобы обеспечить сиюминутное движение. Единственное знание, которое нужно носить в себе, — это осознание того, что ты бессмертен.
* * *
…agkyra estin en tei atykhiai.
Якорь в несчастье? Облупленная гипсовая надпись вилась полукругом по фризу часовни, ее первое слово приходилось как раз туда, где марку аккуратно вырезали. Священник с рукавами, засученными по локоть, младенец на руках у женщины в белом платке, несколько нарядных прихожанок. Маркус встал на грязном полу на колени, дежурный за его спиной хмыкнул, сегодня это был другой парень, как родной брат похожий на Джузеппино. Правду говорил клошар, в этой деревне все похожи, потому что женятся на соседских девчонках.
Открывая дверь участка, Маркус улыбался, но, увидев бугристое лицо дежурного, тут же перестал. До чего же они страшные здесь, в благословенном краю, подумал он, подходя к двери неуловимого капо. Дверь была заперта, под ней лежал желтый пакет с почтой, и Маркус понял, что сегодня права ему не вернут. Проходя мимо копилки, он опустил пятерку и купил себе право разглядеть фотографию получше. Деньги были потрачены не зря. В прошлый раз он не заметил важной детали: в правом верхнем углу картинки виднелся вырезанный ножницами квадрат.
Может, открытка была той самой, что Петра получила от брата? Мог бы сразу догадаться, с досадой подумал Маркус, и греческую надпись мог бы заметить! Но как она сюда попала? Отогнув зубчатый уголок, Маркус попробовал разглядеть изнанку: ему хотелось увидеть почерк убитого траянца.
— Слышь, не царапай, — сказал полицейский у него за спиной. — Это трогать не положено. Иди домой. Начальство еще не скоро появится.
Не так много вариантов для пропущенной части, подумал Маркус, не обращая внимания на недовольное пыхтение патрульного. Atykhia — это немилость у судьбы, а tykhe — это просто случай. Крестины православные, несомненно; греческой крови в здешних краях немного, а в семейную часовню вряд ли пустят посторонних. Значит, крестят кого-то из Диакопи.
— Что ты там разглядываешь, иностранец? — спросил знакомый голос у Маркуса за спиной. Сержант пришел с дождя, с его форменной куртки лилось прямо на пол, а голос стал еще более хриплым.
— Сегодня четверг. — Маркус поднялся на ноги. — Тебе не кажется, что
