собак, густой инжирный запах в деревенской церкви, кабинку в магазине пластинок, железный фильмоскоп с отваливающейся трубкой. Гулять с ним было непросто, на него вечно пялились девицы, хотя он одевался как попало и неделями не брил бороды. В нем была мягкая, вкрадчивая уверенность, от которой женщины теряются. Еще у Бри был настоящий мужской взгляд, такой, что не любопытствует, не греет, но держит в лучах своего внимания.
У Садовника тоже такой взгляд, ему все время хочется смотреть прямо в глаза. Он поселился в моих волосах, альвеолах, мембранах и во всем остальном. Мое утро начинается с чашки кофе и вычислений, где и каким образом я смогу его увидеть. Если мне удается улизнуть из процедурной, я прихожу к его убежищу, встаю за деревьями и смотрю, как он возвращается из отеля, чтобы покормить Дамизампу. Я не стала говорить ему, что знаю ее настоящее имя. Однажды утром я видела мальчишек у ворот, они спрашивали у сторожа, не забегала ли собака в гостиничный парк.
— Лупо, Лупо! — звали они, забравшись на стену, я хотела сказать им, что пес прибился к Садовнику, но промолчала. Тем более что собака с таким именем отлично подходит отелю «Бриатико», здесь совсем недавно был настоящий лупанарий.
Садовника тоже интересует, что здесь было раньше. Я наблюдала, как он рылся на полках в библиотеке, а потом, обнаружив тяжелый фолиант, уселся читать с довольным видом. Я вытирала пыль, стоя на шаткой лестнице, но он даже не предложил ее подержать. Потом он сунул книгу обратно на полку и ушел. Я сразу же слезла и посмотрела: «Усадебные алтари и фрески» с часовней Перуцци на фронтисписе. Кожаная обложка была похожа на хлебную корку, объеденную мышами.
Что он там искал? Изображение часовни, которая сгорела? Похоже, мой рассказ в полутемной прачечной произвел на него слишком сильное впечатление. Он тогда как-то странно заторопился, ушел, как только в гостинице дали свет. А я устроилась на тюках с бельем, закрыла глаза и стала вспоминать прошлое лето — самый конец августа, когда я видела брата в последний раз.
Он тогда целыми днями пропадал на причале. В то лето солнце выжгло поселок до белизны, даже песок на дороге казался пудрой, брат приходил на обед, мы шли на задний двор, и я долго поливала его из садового шланга. Что у тебя общего с этим стариком, спросила я брата в один из таких дней, он же пьяница, его уже не изменишь, а ты тратишь на него свое время.
Зачем же его менять, ответил мне брат, изменить Пеникеллу — это все равно что отмыть эскимоса от жира, которым тот покрывает грудь, защищаясь от холода. Он поклялся, что починит свой катер, и он его починит. Даже если ему придется стать дельфином и впрячься самому, чтобы вывести посудину в открытое море.
Когда брата хоронили, Пеникелла пришел на кладбище с банкой оконной замазки и пучком пакли. Я думала, это какой-то символ, значение которого он мне откроет, но старик взял плиту, которой закрывают нишу с урной, вставил ее на место и намертво законопатил.
— Это то, что мы делали с ним вместе, — сказал он, оглянувшись на стоявших вокруг, — а значит, парню понравится. Теперь его лодка не будет пропускать воду!
* * *
Прошло несколько дней, тело капитана предали земле, и все пошло по-старому: процедуры, обеды, купания со стариками. В середине мая погода испортилась, администратор велел поставить у воды кабину, чтобы старики не простужались, белую в синюю полоску, эту кабину приходилось складывать и на замок запирать, будто велосипед. Больше всего мне нравилось ходить туда с Риттером. Сидит себе в кабине, трубку покуривает, бородка шкиперская, лицо круглое, благодушное. Трудно поверить, что я подозревала его в убийстве целых четыре дня, даже во сне его бородку видела.
Еще труднее поверить, что я хотела убить Ли Сопру.
Особенно если знать, что мой факультет называется история и право, то есть я без пяти минут служитель закона. Хотя вот взять того же комиссара — он уже лет тридцать закону служит, а два серьезных дела положил под сукно и глазом не моргнул. Больше всего его пугает серийное дело, то есть возможная связь между убийствами. Заподозрят маньяка — пришлют городского следователя разбираться, комиссару такое оскорбление хуже смерти.
Правда, в одном комиссар оказался прав: нельзя забывать о мотиве преступления, занимаясь только modus operandi. Мотивы всех убийств сводятся к простой четверке: страх, нажива, ненависть и секс. Точно так же говорил наш профессор, читавший курс по криминалистике.
Вечером десятого мая я обыскала комнату покойника. Ее даже не опечатали. Но и поселить никого не поселили. Я пришла туда с фонариком, дождавшись отбоя, когда в коридорах выключают свет: у нас это называется заботой о здоровом сне, а на деле хозяева просто экономят энергию.
Какое-то время я стояла посреди комнаты, не включая фонарик и не решаясь приступить к делу. Луна была на ущербе, ветер постукивал створкой окна, которое забыли запереть. Здесь жил человек, которого я подозревала при жизни и продолжаю подозревать после смерти. Но что я хотела бы найти? Дневники, любовные записки, компьютер, оружие?
Я села на край кровати, с которой уже сняли подушки и одеяла, и почувствовала, как тишина давит мне на барабанные перепонки, как будто я забралась на вершину Монтесоро. Тишина здесь была особой — не просто отсутствие звуков, а что-то вроде холодного вязкого воздуха, в котором растворяется ощущение времени. Сколько ему было, когда он решился убить свою мать?
Сорока еще не было, если верить моим подсчетам. В сорок мужчине нужен свой дом, иначе он будет лишним на свете, так мама говорила брату, когда у нее была охота разговаривать. У Диакопи не было дома, да и матери тоже не было, его вышвырнули вон, как шелудивую собаку, и однажды он пробрался обратно через собачью дыру.
Искать здесь нечего, подумала я, убирая фонарик в карман, и пора признать, что в отеле делать тоже нечего. Не прошло и месяца, как я оказалась в крепко спутанном клубке отношений с людьми, которых раньше не знала. Этот дневник уже похож
