на гроссбух проворовавшегося бухгалтера: он весь разлохматился из-за приписок, подклеек, переделок, вырванных страниц.
Я испытываю чувства, казалось бы, знакомые: ненависть, страх, замешательство, но они ярче и болезненнее, чем прежде. Как будто, поселившись в «Бриатико», я оставила за дверью свою защитную чешую, и теперь здешний ветер — трамонтана! — легко продувает меня насквозь.
Садовник
Сегодня я шел по северному склону холма, по той же дороге, которая девять лет назад привела нас к часовне, здесь тогда были сплошь овечьи пастбища. В тот день Паола говорила без умолку, пытаясь угадать, какими окажутся фрески в часовне, от волнения глаза у нее темнели, становились почти зелеными, я долго подбирал оттенок и решил, что они цвета незрелой ежевики, которую на этом побережье не едят и считают отравой.
В пятницу я не должен играть в шахматы с постояльцами, так что времени было достаточно. Я решил наведаться в деревню и зайти в пакистанскую лавку со всякой железной ерундой, мне нужно было купить ошейник для пса, чтобы нас с ним пустили в автобус. Со дня на день я жду какого-то знака о том, что мне пора возвращаться домой. Я просто помешался на знаках, стал суеверным, как древний грек, впору носить в кармане косточку летучей мыши от дурного глаза.
Солнце мелькало между ветками, как будто гналось за мной, крепкое, медное, с золотой насечкой, все здесь продымленное, вылинявшее от этого солнца, все только на нем и держится: муравьиная нитка на нагретой за день террасе, летящие в лицо семена крестовника, горячие мальки в просвеченной воде, горечь сосновых иголок и простыни, простыни, простыни, высыхающие мгновенно, будто и не было дождя.
Спускаясь по тропе между эвкалиптами, я щурился на солнце и думал об огненном столпе. Помню, как на семинаре по античной литературе я удивился, узнав, что жена Менелая тихо-мирно отсиделась у египтян, а в Трою послали только призрак женщины. Узнав, что ее разоблачили, поддельная Елена превратилась в огненный столп, полыхнула рыжим — и была такова.
Трагедия показалась мне тогда недостаточно трагичной. Что толку от рыхлой Елены, которая десять лет старела за прялкой? Ясно же, что стремление может стать реальнее, чем осуществление. Ведь в нем, в стремлении, гораздо больше воды, белков и всяких там липидов. То есть движения, абсолюта и всяческой необратимости. Так с какой стати мне переписывать книгу?
То, что Петра рассказала мне в прачечной, осталось там, в гудящей темноте, между девчонкой и мной. Вернее, между мной и ее братом по имени Бри. Я не стал говорить ей о том, что случилось на самом деле.
Этот Бри, он все делал с крестьянской прищуренной аккуратностью. Он легко обманул чужестранца, встреченного в парке, прижимавшего к груди корзину с хлебом и сыром. Сказал, что видел, как девушка в сине-белом платье удалялась по тропинке, ведущей в гавань. И сделал это ради сестры, которая стояла там с круглыми глазами, принюхиваясь к терпентиновой вони пожарища.
Я не стану переписывать финал, я отправлю книгу англичанам, не изменив ни одного слова. Бесстыжая сероглазая девчонка, бросившая меня на берегу лагуны, останется на прежнем месте, господин издатель. Уйдет в своих теннисных тапках на босу ногу по мощеной тропе, ведущей к гавани, сядет там на автобус, поставит рюкзак на пол и наденет наушники. Или будет болтать с соседом и пить воду из его велосипедной бутылки. Или станет смотреть в окно и смеяться над тем, как ловко она избавилась от русского любовника.
К черту огненный столп и запах холодной копоти. И к черту Еврипида. Я выбираю версию Бри.
Глава пятая. Так тихо и стремглав
Маркус. Четверг
В рыбной лавке закончился торговый день, и хозяин с помощником таскали по двору какие-то жестяные тазы, весело покрикивая друг на друга. На прилавке, который виднелся в проеме двери, лежала непроданная дорада во льду, лед громоздился шершавыми глыбами. Смуглые рыбины лежали ровно и слабо светились. Маркус подумал было купить одну и попросить хозяйку мотеля зажарить ее на ужин, но почувствовал, что есть сегодня уже не сможет. Зато сможет как следует выпить. Он решил, что сделает это в траянском порту, а после вернется домой по ночному шоссе.
В сумерках деревня казалась тихой и безлюдной, но Маркус знал, что в порту есть траттория, открытая до глубокой ночи, в таких подают домашнюю граппу и вино, отдающее пробкой. Добравшись до траттории, он устроился у окна, заказал стакан верначчо и спросил, не заходил ли сегодня клошар. Потом он достал блокнот и принялся составлять список вопросов, которые мог бы задать Петре, доведись им увидеться.
Какой-то момент в рассуждениях девчонки был упущен, и, может быть, даже не один. Если бы Маркус занимался делом по горячему следу, а не теперь, когда улики затоптаны, а суть преступлений поблекла, он начал бы с другого персонажа. С белобрысой вдовы.
Он хорошо ее помнил: молочное хихиканье, бульканье сонных соков, блеск белоснежной радужки, победительная стать. Ни дать ни взять джойсовская барменша, многократно отраженная в запотевших зеркалах, знающая, как одним движением пальца собрать мокрую мелочь на прилавке и как жить вообще.
В рассуждениях Петры она упоминалась только как заносчивая тварь, от которой мало толку, так как ее алиби подтвердило двадцать шесть человек. Но не стоит забывать, что в день своей гибели Бри намеревался встретиться именно с ней. Что он хотел ей продать: сицилийскую ошибку или свое молчание?
В деревне думали, что Бранку отпустили под огромный залог, в глазах траянцев она была подозреваемой номер один, а Бри был уверен, что видел ее на месте преступления. Вероятно, он написал вдове письмо, поступил как похититель драгоценностей: их следует продавать не скупщику, а тому, у кого их украли, потому что он заплатит и будет молчать. Бранка показала письмо своему приятелю, а тот решил, что стоит встретиться с парнишкой самому.
Стоит
