Укрыться скорее бы под кровлю. В покосившуюся калитку, как в зону после проверки, закосолапили гуси. Трое опоздавших зэков, вытянув мокрые шеи, с испуганными криками «А нам, а нам!..» за последней пайкой бросились догонять стаю. Охоты на сегодня отменяются. Остаются охотничьи рассказы под гусиное гагаченье и сердитое бурлыканье соседского индюка. Много чего мог бы порассказать павлин, что жил у Ивана Шмелева в Алуште в двадцатом году. Очевидец таких событий. Но его изумрудный хвост давно не ныряет в ближних виноградниках.
Ну, о чем тебе еще поведать, князь? Во-первых, в Соколином соколов нет. В Бахчисарае, недалеко отсюда, на территории ханского дворца стоит соколиная башня. И можно предположить, что Эдигей, твой пращур, основатель крымского ханства, любимый военачальник железного хромца Тимура, тешился когда-то в этих краях соколиной охотой. Но это было так давно. Орлы если и есть, то слишком высоко. И все же на десерт – правдивый охотничий рассказ. Поведал местный охотник, который давно поселился здесь и ходит по курчавому лесу напрямик без тропинок, добывая себе на пропитание кроликов, почти как маркиз де Карабас. В одну из прогулок, когда он пробирался ввысь напролом, на каменистом плато неожиданно встретил сидящих в круг пять больших орлов. Опешил охотник, но не орлы. При его появлении орлы повернули свои головы и посмотрели ему в глаза. Какие-то доли секунд ничего не происходило. Потом один орел, видимо старший, отделившись от группы, не торопясь, прошествовал мимо охотника к краю площадки, оттолкнулся и взмыл в небо. За ним с тем же достоинством на полосу старта вышел второй орел и взлетел. Следом третий, четвертый и, наконец, пятый.
Царский герб не должен опускаться низко.
Первым вышел и пошел по красной дорожке к обрыву, конечно, император Николай II. И улетел. Вторым орлом был Феликс Феликсович Юсупов-старший, граф Сумароков-Эльстон. Третьей орлицей закружила над князем княгиня Зинаида Юсупова. Четвертым весело вырвался в небо князь Феликс Юсупов-младший. Пятой поднялась за своим суженым великая княгиня Ирина Александровна Романова.
ГАЛАТЕИ
Это бред. Это сон. Это снится...
Это прошлого сладкий дурман.
Это юности Белая Птица,
Улетевшая в серый туман.
Вы в гимназии. Церковь. Суббота.
Хор так звонко-весенне поет...
Вы уже влюблены, и кого-то
Ваше сердце взволнованно ждет.
А. Вертинский
Сбросив Врангеля в Черное море, Колчака – в полынью, влепив поручику Говорухе-Отроку сорок первую по счету пулю, дети революции присели на завалинку погрызть из кулака семечек и оглядеть себя. Выкатили бочку и воздвигли на нее свою Галатею, кряжистую, прочно стоящую на мощных ногах, босых – у доярки, в гипсовых носках – у девушки с веслом. Не знаю, как та история с ребром, но из одной икроножной стальной мышцы «Колхозницы» Мухиной можно было выкроить дюжину Адамов и, попутно отобрав у них паспорта, навечно записать в колхозы.
И что же, первый хулиган, он же глашатай Советов, в первом же Париже сворачивает шею за барышней, своей соотечественницей:
Представьте:входиткрасавица в зал,в мехаи бусы оправленная.Яэту красавицу взяли сказал:правильно сказалили неправильно?
Эту красавицу, топ-модель Татьяну Яковлеву, племянницу известного художника Александра Яковлева, «одну себе вровень», Владимир Владимирович уговаривает идти за себя и за собой в Москву в 1920 году такими словами:
...вы и намв Москве нужны,не хватаетдлинноногих.
Но не уговорил. Татьяна сама недавно спаслась из Москвы. И была очень счастлива с мужем, прожив с ним всю жизнь в любви и согласии около полувека.
Длинноногие остались в Париже. Длинноногие вышли на «язык». (На жаргоне профессионалов «язык» – дорожка, по которой дефилируют модели.) Вышли и прошли, сорвав аплодисменты, представительницы русских аристократических фамилий: Оболенские, Палей, Эристовы, – девушки, прекрасно говорящие на нескольких иностранных языках, с безупречными манерами, врожденным вкусом.
В 1924 году к Высокой моде присоединились и Юсуповы. Скандально известный князь открывает на rue Duphot Дом мод «Ирфе». «Ир» – Ирина, «Фе» – Феликс. Взыскательным парижанкам пришлись по вкусу модели «Ирфе» – элегантный крой, тщательность отделки, парфюм от «Ирфе» – для блондинок, брюнеток и, представьте, даже рыжих. Первых посетительниц принимала лично великая княгиня Ирина Александровна Юсупова, в девичестве Романова. «Его жена Ирина, бледная, очень молчаливая и замкнутая, с необыкновенно красивым и строгим лицом, принимала покупательниц. Она никогда не улыбалась. У нее были светло-серые печальные глаза и светлые волосы. Она редко показывалась где-нибудь. Сам же Юсупов очень любил общество и особенно людей искусства» (А. Вертинский. «Дорогой длинною»).
Заинтригованные историями, тянущимися длинным шлейфом за красавцем князем, многие приходили поглазеть только на него.
Феникс с изумрудными глазами и драгоценным опереньем для золотой клетки императоров. Помнишь, как махараджа (ты еще смеялся: из штата Раджпутана) задумал забрать тебя в Индию со всеми потрохами. Когда впервые он переступил порог твоего парижского пристанища, на полу уже расположился цыганский хор. Ты сидел в углу, на ступеньках темной лестницы. Ты поднялся и сделал навстречу гостю, которого сопровождала свита, несколько шагов, поприветствовать. Поднял на него глаза, предложил стул, тот отказался. Так вы и продолжали стоять какое-то время друг против друга на стелившейся под ногами цветастой лужайке из шелка, пошедшей волнами под распускающееся: «Ой, чавалэ, ромалэ...» На исходе ночи ты сам исполнил под гитару несколько русских романсов.
Воображаю, что сталось с махараджей. Мне даже радостно представить, как тот остолбенел. (Не все же мне одной страдать!) А дома, разогнав слуг, повытряс из клеток мангустов, белок, попугаев, повыдергивал муаровые хвосты у страусов, не зная, что делать со своей страстью. Уже на следующий день он прислал тебе приглашение на ответный ужин и, одев в одежды белого шейха, с шелковым тюрбаном, обвив шею тройным рядом драгоценного жемчуга (его первый министр в продолжение всего ужина стоял за твоим стулом, не смея сесть в присутствии потомка из рода Мухаммеда), вывалил перед тобой гору драгоценностей, из которых ты сам, любивший камни и понимавший в них толк, выделил безупречные по чистоте и форме изумруды, размером с голубиное яйцо.
«Смести бы всю эту гору золота со стола в мешок да дать деру. Сколько можно было бы открыть богаделен для наших старичков» – примерно такая мысль просвистела ногайской каленой стрелой под белым тюрбаном, пока ты смотрелся на свое отражение в зеркале...
Затолкав заветную коробку с фотографиями поглубже под кровать, остаток памятного дня – осознания мною красоты более пронзительной, чем красота открытого Джоном Картером юного Тутанхамона, – я провела на кухне у моей заветной подруги. В доме у них всегда было даже лучше, чем у нас. В нашей квартире постоянно зачинались ссоры: мама ни в чем не хотела уступать отцу. У Алены дома царил «мир всем»: там тебя привечали полки с книгами, широкий просторный диван, пахло тестом с кухни. Мы сразу шли на кухню пить чай с плюшками; за нами, за плюшками, семенила их черная лохматая собака, тоже Плюшка. Потом перебирались на диван и часами говорили о прочитанном, о кино, спектаклях...
Ленина мама, Татьяна Сергеевна, работала в Институте русского языка на Волхонке. Исторически их семья была из верхнего города, на Сивцевом Вражке сохранился дореволюционный отеческий дом с колоннами. Они имели древние аристократические корни с примесью немецкой крови, военная элита. Дедушка Алены, адмирал, перешедший на сторону Советов, уцелевший, на пенсии, целыми сутками молчал. Зато его дочь к середине шестидесятых вовсю занималась правозащитной деятельностью, тесно сотрудничая с Андреем Сахаровым. Однажды ее сняли с поезда, на котором она спешила из Москвы в Питер на заседание суда, обвинявшего нигде не служившего поэта. Домой к Лениной маме уже приходили ходоки за правдой из самых дальних уголков России. Ходоков, отставив в угол их кривые посохи, вели на кухню поить чаем. Татьяну Сергеевну знали на Западе. Ее фамилию озвучивали на радио «Свобода». Ее уже не могли отправить товарняком в Западную Сибирь с четырьмя детьми. На Лубянке ей очень вежливо, но настойчиво предложили эмиграцию. Так они и отбыли семьей в середине семидесятых очередной эмиграционной волной во Францию.
В Париже – много наших. И Алена писала мне, что там они еще встречали первых русских эмигрантов – настоящих, с безупречной русской речью, воспитанием и любовью, лучащейся светом в их глазах.
