— Не может быть! Неужели я это уже написал? Ты уверена?
— Вам процитировать? На память? «А если умрет у русов глава семьи, то его родственники говорят его девушкам: „Кто из вас умрет вместе с ним?“ Одна из них, которая любила его больше других, говорит: „Я“. И десять дней, пока они пьют набиз и шьют умершему одежду, эта девушка тоже пьет и веселится, украшает себя разными нарядами и так, нарядившись, отдается людям». Правильно?
— Боже мой! Оказывается, я и это написал…
— Нет, это написал Ахмед ибн Фадлан. А вы добавили, что русов — тех, настоящих, которых видел Фадлан, — давно уж нет, еще в девятом-десятом веках все их мужчины погибли в походах на Византию, Персию и Болгарию. А вот женщины, способные пойти в огонь за своим возлюбленным, они остались. Выпить перед смертью чашу набиза, спеть прощальную песню своим друзьям и взойти на горящий костер своего мужа — это русская женщина! Андрей Петрович, я люблю вас…
— Подожди. Скажи мне, что стобой?
— Со мной? — горестно усмехнулся ее низкий голос. — Я уже не верила, что вы мне позвоните. Я боялась, что умру, так и не услышав вас. А сейчас, пока мы говорили, я снова пила ваш голос. Он наполнял меня, как сосуд, нет — как теплый воздух наполняет воздушный шар. Да, вы согрели меня своим голосом, вы…
— Да подожди ты с этой лирикой! Что у тебя с анализами?
— Я не знаю. Мне сказали, что они плохие. Но я и сама это чувствовала, и звонила вам, и просила вас позвонить мне хоть на одну минуту, хоть на полминуты! Ведь я люблю вас! Господи, как я вас люблю! Нет-нет, вы не думайте, что это истерика. Я не истеричка, просто я так вас люблю. Вы знаете, чем отличается любовь мужчины и женщины? Слушайте! Вот так любовь ударяет мужчину. Вы слышали удар?
— Нет, я ничего не слышал…
— Правильно. А теперь послушайте, как любовь ударяет женщину.
Тут трубка громыхнула так, что Бережковский оглушенно отвел ее от уха.
— Елена, что это? Алло!
— Это я бросила трубку об асфальт. Странно, что он работает… Алло! Вы слышите меня?
— Слышу.
— Да, странно — работает. А ведь иногда так ударяет, что уже ничего не работает. И поэтому не нужно смеяться над женщиной, ушибленной любовью. Не нужно.
— Я не смеюсь.
— Знаете, как я вас люблю? Я мечтаю идти вам навстречу с цветами и улыбаться…
— Приезжай ко мне.
— Зимой — с орхидеями, весной — с колокольчиками, летом — с фиалками, осенью…
— Приезжай, я хочу тебя!
— Я мечтаю чувствовать, как ваша сила входит в меня, как ваша энергия заполняет меня всю и исцеляет, побеждает все мои хвори…
— Сейчас же вылетай! Ты слышишь?
— Я не могу. Это будет самоубийство. Ведь я поклялась Господу Богу — если вы позвоните, я отпущу вас, а Ему отдам свою любовь к вам… И потом — Боже мой, что я для вас? Ведь у вас столько поклонниц! Спасибо, что вы меня снова вылечили…
— Постой, не клади трубку! — испугался он.
— Я буду молиться за вас…
— Не клади трубку! — закричал он. — Не смей!
— Я буду ставить за вас свечи, буду заказывать молебны за вас и вашу семью. Никто вас так больше не полюбит, потому что больше — просто не бывает. А теперь…
— Нет! Не смей! Не клади трубку!!!
— А теперь я попрошу у вас прощения за свою любовь. Я знаю, что я достала вас своими дурацкими звонками, своей жаждой слышать ваш голос. Я залезла в чужой дом. Но больше я не буду, я обещаю…
— Нет! Не смей класть трубку! Скажи, откуда ты звонишь?
— Я еще не знаю, как буду жить без вас и что я буду делать с этой любовью. Но я обещала Богу…
— Сейчас четыре утра! Где твой муж? Откуда ты звонишь?
— Я звоню из Москвы…
— Из Москвы?! Как — из Москвы? Откуда?
— Я прохожу тут обследование…
— Где? В какой больнице?
— В онкологическом центре…
— Адрес! — закричал он. — Скажи мне адрес! Я сейчас приеду!
— Я не могу…
— Почему? Отвечай! Почему?
— Я сбежала оттуда…
— Как сбежала? Куда?
— К вам…
— Я не понимаю. Где ты? Где ты находишься? Отвечай!!!
— Я не могу! Я же обещала в церкви, я клялась…
— Плевать! Я беру на себя! Я беру этот грех на себя, ты слышишь?
— Нет! Господь накажет меня, Он убьет меня, я знаю…
— Никто тебя не убьет! Никто…
— Если я… если я сделаю это… всё, метастазы… — Ее голос захлебнулся слезами.
— Никаких метастаз! Я все вылечу! Где ты? Говори! Я уже выезжаю!
— Но ведь я же умру, я знаю…
— Лена, что за ерунда? Ну пожалуйста, Леночка! Скажи мне, где ты сейчас? Ну пожалуйста!
— У вашего подъезда…
— Где???
— Мне… Мне тут очень холодно…
— Блин!.. — Он бросил трубку и выбежал из студии.
А она действительно стояла на улице у его подъезда и, обнимая себя за плечи, повторяла как в лихорадке:
— Господи, мне очень холодно… И страшно… И Ты не простишь меня… Но ведь я все равно не смогу жить без этой любви…
Тут он выбежал из подъезда.
— Елена!!!
— Господи! — сказала она, глядя на него. — Прости его…Егопрости…
Прошло несколько лет. Восемь или девять — не важно. Важно, что мансарда Бережковского существенно изменилась — разгороженная надвое, она превратилась в жилую квартиру — кабинет и спальню. Причем даже в кабинете на окнах появились гардины в цветочек, в углу — икона, а на рабочем столе — еще три телефона.
Но главное изменение совсем иное.
Теперь, когда рано утром здесь раздается первый телефонный звонок, первой входит сюда заспанная и располневшая Елена, включает торшер и берет телефонную трубку:
— Кабинет Бережковского.
— Пожалуйста, извините за ранний звонок. А можно услышать Андрея Петровича?
— Нет, услышать Андрея Петровича нельзя, он занят. Вы по какому вопросу?
— Мне сказали, он лечит голосом. И в газете объявление…
— Вам правильно сказали. Андрей Петрович лечит голосом. Но чтобы его услышать, вы должны сообщить мне номер своего мобильного телефона. У нас договор с МТС, «Мобиль», «Би Лайн» и «Мегафоном». За каждый сеанс голосовой терапии они будут снимать с вашего счета по восемь у.е. Вы согласны?
— Я знаю, я согласна. Но мне нужно срочно…
Тут звонит второй телефон.
Но Елена не обращает внимания, а открывает журнал записи:
— Могу записать вас на февраль…
Трезвонит первый телефон, и тут же звонит третий.
Елена, снимая трубки, отвечает на звонки:
— Минуточку!.. Подождите!.. Алло, я вас пишу на февраль.
— На февраль? А раньше нельзя? — умоляет голос. — Я вас очень прошу! У меня плохие анализы…
— А с хорошими нам не звонят. Нет, девушка, раньше все занято.
— Но вы понимаете, у меня онкология…
— Я знаю. Теперь у всех онкология.
— Но…
— Послушайте, девушка! У меня тут еще две трубки. Вас записывать или нет?
— Да, конечно.
— Диктуйте. У вас МТС, «Мобиль» или «Би Лайн»?
— «Мобиль». Номер 472-00-43…
— Хорошо, я записала. Звоните 27 февраля в 10 утра по компьютерной связи. Сеансы групповые, номер указан в газете. Все! — Елена дает отбой и берет следующую трубку: — Кабинет Бережковского.
— Андрея Петровича, пожалуйста, — говорит низкий женский голос.
— Андрей Петрович занят. Вы по какому вопросу?
— По личному. А когда можно ему позвонить?
— Андрей Петрович занят всегда. Он работает.
— Хорошо, передайте, что звонила Алина Полонская. Это по поводу съемок…
— Конечно! Съемок! — насмешливо говорит Елена и дает отбой. — Сволочь, еще звонит! — И берет следующую трубку. — Алло, кабинет Бережковского.
Тут входит Бережковский с мобильником в руке. Он тоже изменился — постарел, растолстел, с брюшком.
— Слушай, зачем ты отключила мой мобильник? Вытащила сим-карту…
— Потому что он тебе совершенно не нужен.
— Но мне могут позвонить.
— Кто тебе может позвонить?
— Ну мало ли! Эраст, Добровольский, Швыдкой…
— Очнись! Ни Эраст, ни Добровольский тебе не звонили уже четыре года!
— А если позвонят?
— А если позвонят, я тебя соединю, не бойся.
— И со Швыдким…
— Швыдкой — посол в Бразилии, зачем ему тебе звонить?
— Ну мало ли! А Кароян? А эти Сережа с Колей?
— Да? Может, еще эта, как ее? Полонская? Или твои бывшие жены?
— Но ты меня совершенно отрезала от мира!
— Я? — возмутилась Елена. — Я тебя отрезала?! Да, пожалуйста! Вот! — И она шумно распахнула окна. — Вот! Вот тебе твой мир! Пожалуйста! Говори им! Пиши! Если тебе есть что… Ну, что ж ты молчишь? Они ждут!
В окно задувает снегом, и Бережковский начинает кашлять.
— Закрой окна… Ты с ума сошла… Там зима, у меня астма…
И сам закрывает окна.
— То-то! — говорит Елена. — Ты забываешь — тебе уже семьдесят!..
— Да, ты права, — с горечью говорит Бережковский, — я уже все написал… — И добавляет хвастливо, как ребенок: — Между прочим, Толстой бросил писать в пятьдесят шесть лет, а я — только в шестьдесят шесть!
