– выводил Моня с деланной хрипотцой в голосе. При этом он выразительно двигал плечами и топтался босыми ногами на одном месте. Зрители одобрительно хлопали в ладоши и дружно кидали мелочь в засаленный картуз музыканта.
Герман с Ириной остановились немного в стороне, так как возле горбатого гитариста и худенькой большеглазой девочки со скрипочкой собрались «сливки» городского дна. Здесь был и горький пропойца, одетый в замызганную тельняшку и – судя по ухарскому виду, красной рубахе и блестящим хромовым сапогам – фартовый налётчик и карманный вор с длинными, как у пианиста пальцами и болезненно-нервным лицом, и парочка разбитных пышногрудых одесситок, готовых скрасить одиночество любого мужчины, кто не пожалеет полтинника и бутылки портера.
– Видишь? – зачем-то переспросил Герман попутчицу. – Запоминай! Впитывай!
– Вижу! – восхищённо ответила Ирэн. – Всё вижу и всё запоминаю. Боже, какие колоритные типажи!
В это время Моня закончил третий куплет и перешёл к проигрышу, во время которого он, прикрыв глаза, покачивался из стороны в сторону, а его пальцы легкокрылыми мотыльками летали над гитарными струнами.
– За что же воевали, за что же погибали?За что же проливали свою кровь?
– специально гнусавя и по-блатному растягивая слова, выдавал Моня, и слушатели согласно кивали головами, дескать, верно говорит: забыты герои былых сражений.
– Эх! – с придыханием выдал растроганный налётчик в красной рубахе и, сорвав с головы новенький картуз, бросил его себе под ноги. – Жизнь моя – копейка! Печёнкой чую, что если не сегодня, так завтра выпишут мне судейские крючкотворы клифт[17] полосатый, и пойду я по сибирскому тракту, кандалами звеня! Держи, музыкант! – и он, выхватив из кармана трёхрублёвую ассигнацию, бросил её в Монин картуз. – Гуляй да помни фартового парня Ваську Меченого! – и пальцы его машинально коснулись шеи в том самом месте, где из-под расстёгнутого ворота выглядывал багровый шрам.
Две пышнотелые одесситки последовали его примеру и бросили в картуз по серебряной монетке. Моня кивком головы поблагодарил их и перешёл к заключительному куплету.
– Держи хлопец и от меня гостинчик, – с ухмылкой произнёс парень с нервным лицом и бросил в картуз полтинник. Моня сделал вид, что не заметил его широкого жеста, потому как относился к этому карманнику неприязненно. Не любил Моня, когда его выступления служили прикрытием для кражи, пусть невольным, но всё же прикрытием. Карманника, который любил «работать» среди толпы зевак, собравшихся вокруг уличных музыкантов, звали Сёма-Штиль. Был Сёма в своём «ремесле» специалистом высокой квалификации, и работал всегда чисто, по-тихому, за что и получил кличку «Штиль». Одно было плохо: был Сёма до денег жадным и неразборчивым. Не делил Штиль своих клиентов на «чистых» и «нечистых»: обчищал всякого, кто попадался под его воровскую руку – и удачливого купчишку, и загулявшего грузчика. Ничем не брезговал Сёма – ни новенькими хрустящими ассигнациями в кожаном портмоне, ни последней трудовой копейкой в кармане портового грузчика. За это его Моня и не любил.
– Давай и мы внесём свою посильную лепту, – шепнул Герман на ушко спутнице и сунул руку во внутренний карман летнего костюма. Сначала он не понял, что произошло: ладонь легко, не встречая сопротивления, ушла в глубину кармана. Машинально Герман повторил попытку, но безуспешно: карман был пуст, как пересохший колодец в степи под Херсоном.
В поисках бумажника он судорожно стал шарить по всем карманам, но чем дольше искал, тем сильнее крепла уверенность, в том, что случилось ужасное: бумажник вместе с деньгами и двумя билетами попросту спёрли!
– Всё! – обречённым голосом произнёс адвокат и безвольно опустил руки.
– Что значит «всё»? – не поняла Ирэн и с явным подозрением посмотрела на его побледневшую физиономию.
– Всё кончено! У меня стащили бумажник!
– Как интересно, – язвительно произнесла девушка. – Потенциальные клиенты обчистили своего будущего защитника.
– Зря ёрничаешь! Ситуация серьёзней, чем ты думаешь.
– Настолько серьёзная, что ты побледнел, как молоденькая курсистка, узнав о своей незапланированной беременности?
– В бумажнике были наши с тобой билеты, а без них мы не выйдем из «Тридевятого царства». Никогда! Понимаешь? Никогда! Мы даже сигнал о помощи подать не сможем.
– Да-а! Вот тут ты меня действительно озадачил! Судя по проведённому с нами инструктажу, такая ситуация предусмотрена не была. Аварийная эвакуация без билетов невозможна, денег, как я поняла, у тебя тоже не осталось. На повестке дня извечно русский вопрос: «Что делать»?
– Честно говоря, не знаю.
– Давай, милый, думай! Соображай! Возможно, мы здесь надолго застряли, и надо думать, как заработать себе на пропитание.
– У меня остались наручные часы «Сейко». Вряд ли кто-то здесь оценит этот раскрученный бренд, но они позолоченные, можно попытаться их продать. Думаю, что на номер в дешёвой гостинице и скромный ужин этого хватит.
– А потом?
– Потом я наймусь в дворники, а Вы, мадмуазель, пойдёте на панель!
– Я тебя сейчас ударю!
– Не сердись! Я пошутил.
– Хороши шуточки! Мне такого предложения не поступало со времён сдачи вступительных экзаменов в театральное училище!
– Тебе предложили отдаться за проходной бал?
– Фу, как пошло! Это было абсолютно невинное предложение: мне предложили показать Сонечку Мармеладову из романа Достоевского «Преступление и Наказание».
– И ты изобразила?
– Изобразила, но председатель комиссии сказал, что я изобразила проститутку с Ленинградского проспекта, но никак не бедную Сонечку Мармеладову.
– Ну, а ты в ответ, естественно, возразила.
– Я сказала, что Мармеладова и есть проститутка, а бедная она или состоятельная, мне неизвестно, так как я не из налоговой инспекции.
– Я так понимаю, что в тот театральный ВУЗ ты не поступила.
– Милый! Ты, кажется, увлёкся. Нас впереди ожидают неясные перспективы, так что давай решать проблемы по мере их поступления.
* * *
Московский мэр позвонил на следующий день, точнее вечер, когда Романов уже собирался покинуть кабинет.
– Чего молчишь? – бодрым голосом осведомился мэр. – Чего не хвастаешь?
– Хвастать чем? – переспросил обескураженный Пётр.
– Как чем? – удивился мэр. – Конечно же, Одесским кварталом. Ошеломил комиссию? Чего молчишь? Или я не вовремя позвонил?
– Понимаешь, я как раз этим сейчас и занимаюсь, – промямлил Пётр, который при слове «комиссия» ясно вспомнил, что вчера ровно в полдень поручил Алексашке Меньшикову двоих москвичей – представительного мужчину и очаровательную молодую девушку – сопроводить в Одесский квартал.
– Алексашка! – прокричал он что есть мочи, и от избытка чувств грохнул кулаком по столу. – Алексашка, сукин ты сын! Или ты, злыдень, сей момент явишься предо мной, или я с тебя за все грехи сейчас спрошу скопом!
– Да здесь я, мин херц! Здесь! – ответил Меньшиков, осторожно просунув голову между дубовых дверных створок, – Дневную почту для тебя, мин херц, готовил, зачитался, потому и на зов твой не сразу откликнулся.
– Врёшь, собака! Комиссия где?
– Какая комиссия?
– Которую я тебе вчера поручил в Одесский квартал сопроводить!
– Так я это…
– Что «это»? Где двое бояр, тьфу ты! Где известный на Москве стряпчий и девка его?
– Так это… я их, государь, до самых Золотых ворот сопроводил, а в квартал с ними ходить ты мне не велел.
– Не велел! – скрипнул зубами Пётр. – Где они!
– Так, поди, гуляют где-то! Квартал-то большой!
– Вторые сутки гуляют? Да я с тебя сейчас портки вместе со шкурой спущу!
– Не горячись, мин херц! Не горячись, а то тебя опять трясучая хватит! – затараторил поспешно Алексашка, намекая на эпилептический припадок, который случался с Романовым каждый раз в минуту сильного нервного перенапряжения.
– Трясучая, говоришь? Да тебя сейчас Кондратий хватит! Отвечай, где люди!
– Не ведаю, мин херц, Вот тебе кре…
– Что? – взревел Пётр, увидев, что Меньшиков собирается перекреститься.
– Узнаю, государь! Ей-ей, узнаю! Завтра буду либо с людьми, либо с повинной!
– Мне твоя голова убытки не покроет! Поэтому чтобы завтра в полдень на этом самом месте стояли стряпчий и его девка.
– Да это, государь, не его девка! – робко уточнил Меньшиков, почуяв, что апогей начальственного гнева благополучно пройден. – Это представитель Московской общественности.
– Можно подумать, что в этих понятиях есть какая-то разница.
– Ну, это, кормилец, смотря с какого боку посмотреть…
– Умолкни!
– Уже молчу!
– На эти сутки наделяю тебя неограниченными полномочиями! Разрешаю тебе действовать от моего имени…
– Благодарствую, кормилец!
– Я сказал, умолкни!
– Так я и молчу!
– А теперь сгинь с глаз моих, и чтобы до завтрашнего полудня я тебя не видел!
