Филофей в 1523–1524 годах. Но очевидно, что уже при великих князьях Иване III и Василии Ивановиче тема глубинной преемственности от Византии, а следовательно, от Римской империи, как и историческое будущее Московского царства, приобретает не только теологически-религиозное, но и политическое значение. Замечу, что московские великие князья и религиозные лидеры утвердили свою преемственность от Византии значительно плодотворнее, чем правители Сербии и Болгарии, которые в ХIV веке пытались превратить Тырново в новый Константинополь, но потерпели очевидную неудачу.
До определенного исторического момента потребность в государственной идеологии вызревает в спорах о необходимости сформулировать более широкое и системообразующее понятие – национальную идею. Идею, которая определит миссию и смысл русской национальной жизни. Но в отличие от национальной идеи государственная идеология становится продуктом интеллектуальной деятельности победившей бюрократии: царской, императорской или советской – в данном контексте не имеет большого значения. Бюрократии, которая создает ее под нужды управления, минимизируя риски и проблемы. При тоталитарных режимах государственная идеология становится своего рода светской религией, как марксизм-ленинизм в Советском Союзе.
В отличие от государственной идеологии, по определению имеющей временные рамки, национальная идея выражает мессианскую бесконечность бытования этноса или нации. Между известной триадой графа Сергея Уварова «Православие, Самодержавие, Народность» и знаменитой сентенцией Владимира Соловьева: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» – дистанция огромного размера. Не случайно сама государственная «триада» появилась на свет в докладе при вступлении С. Уварова в должность министра народного просвещения в 1833-м: по существу, он рассматривает ее как некие скрижали веры и одновременно как инструмент управления подведомственной ему отраслью, «умами юношества». Через сорок лет известный русский литературовед и этнограф А.Н. Пыпин, будущий академик, оставивший профессорскую должность в Санкт-Петербургском университете в 1861 году из-за несогласия с политикой Министерства народного просвещения во главе с Е.В. Путятиным, определит идеологическую модель С. Уварова как «официальную народность». Эта «официальная народность», по существу, и была государственной идеологией России до Февральской революции 1917 года.
С легкой руки А.С. Хомякова начиная с 30-х годов XIX века в России разгорается полемика не по поводу государственной идеологии, а по поводу национальной идеи. И длится уже не одно столетие. Те же люди, которые в 1993 году были авторами российской Конституции, не только не выступали против необходимости создания национальной идеи для новой России, но и инициировали работу различных групп ученых, призванных создать ее различные версии. Замечу, безуспешно. Национальная идея – не свод законоположений и ценностных аксиом. Она должна произрасти из глубин народной жизни, если угодно, самозародиться в ней. Она должна одухотворяться чувством, близким каждому народу, живущему в нашей стране.
Именно поэтому президент Российской Федерации В.В. Путин дал свое определение национальной идеи – «это патриотизм». Любовь к Отечеству, к большой и малой родине, в отличие от навязанной государственной идеологии, – естественна для каждого человека, она способна объединить многонациональную российскую нацию. Не отменяя при этом ни разночувствования, ни разномыслия.
Июль 2016
Искусство исторической науки
Стопятидесятилетний юбилей Российского исторического общества был отмечен с научным изяществом в жанре торжественного минимализма. И дело не только в том, что замечательная московская городская усадьба на Воронцовом Поле, где разместилась штаб-квартира РИО, не предназначена для помпезно-многочисленных собраний – ее большой зал вмещает едва ли сотню человек. Просто руководители общества во главе с Сергеем Нарышкиным стремились придать всему происходящему деловой характер, который позволил всем выступавшим затронуть некоторые реальные проблемы исторического знания и просвещения.
Ученые-историки всегда находились в непрерывном диалоге с государством и обществом, испытывая их властные запросы. Но неменьшие сложности были порождены внутренними методологическими противоречиями самого исторического знания, его вековой потребностью стать в один ряд с точными науками, не утратив при этом своей гуманистической миссии.
Как известно, покровительница истории Клио была восьмой в прекрасном семействе муз, расположившись между Терпсихорой и Уранией. Почему искусство истории у древних греков находилось между танцем и астрономией? Об этом остается только догадываться – любое современное острословие вряд ли приблизит нас к истине. Важнее другое: родовая принадлежность воссоздания и осмысления прошлого к сфере художественной, творческой переживалась учеными-историками как тяжелый груз, от которого хотелось избавиться любыми способами. Искусство истории веками прорастало в науку. Потому что родовая принадлежность эта казалась родовой травмой. Искусство не просто провоцировало достоверность вымысла, оно к тому же предполагало искусность, когда внешняя красота оказывалась дороже внутренних противоречий, а правдоподобие могло заменять правду. Предания старины требовали проверки документами и фактами, исследовательской логикой и только тогда обретали характер подлинного знания.
Но все же где находится истина человеческого бытия – в мифологическом мире Гомера или в исторических сочинениях Геродота и Фукидида? Это по сей день открытый вопрос.
Бальзак утверждал, что нет ничего глупее, чем факт, но его романы, как известно, оказали огромное влияние на Карла Маркса. Классик русского исторического романа Ю.Н. Тынянов неизменно подчеркивал, что начинает там, где исторический факт заканчивается, но разве от этого его «Кюхля» или «Смерть Вазир-Мухтара» менее увлекательно и правдиво открывают для нас тайны минувших времен? Можно отважиться и назвать А.С. Пушкина гениальным историком, понимая при этом, что его «Капитанская дочка» и «История Пугачевского бунта» – взаимодополнительны. Написаны десятки тысяч страниц о том, что Сальери не подсыпал яд в бокал Моцарта, а Борис Годунов не убивал маленького царевича Димитрия в Угличе, но кто лучше автора «Евгения Онегина» умел сопрягать большие линии истории с безднами человеческой психологии? Впрочем, и «Евгений Онегин», «энциклопедия русской жизни», есть выдающееся историческое сочинение, гениальный лирический документ целой эпохи, который повествует о ней полнее любого исторического исследования. В этом смысле нельзя не упомянуть «Войну и мир» Л.Н. Толстого, роман, который по сей день в общественном сознании занимает место подлинной истории России времен Александра I. Как бы ни старались ученые своими комментариями восстановить подлинную реальность описываемых событий, могущество и магия толстовского текста делают их усилия в немалой степени тщетными.
Ни в коем случае не хочу умалить величия исторической науки, этой особой отрасли знания, «успехами которой измеряется степень просвещения нации» (так писал член Совета РИО Я.К. Грот в «Обращении» к своему августейшему ученику и почетному председателю Общества цесаревичу Александру Александровичу в 1873 году). Но, наверное, не случайно первым председателем Русского исторического общества был поэт Петр Андреевич Вяземский, а членами его почитали за честь быть известные русские литераторы. Как не случайно и то, что выдающиеся русские историки были значительными, первостепенными писателями, которые внесли колоссальную лепту в развитие российской словесности. Именно
