и получил вольную для поступления в Воспитательное училище при Академии художеств. Год обучения в Академии стоил 360 рублей – вдвое меньше, чем обучение у модного француза в частном пансионе, к тому же в Академии могли свободно обучаться люди разных сословий и происхождения. Внебрачный ребёнок Орест Кипренский, сын мебельщика Александр Варнек, калмык без роду и племени, захваченный казаками в походе, – Алексей Егоров, рождённые крепостными Василий Тропинин и Николай Уткин – бастарды, холопы, мещане! – благодаря Академии составят славу русского искусства начала XIX века. Уткин, будучи учеником Академии, подобно юному Батюшкову (жившему в пансионе), часто бывал в доме Муравьёвых на Фонтанке. Кузены не могли не быть знакомы, а законные сыновья Михаила Никитича и вообще открыто называли его старшим братом (“Помилуйте, какой я Муравьёв, – отвечал в таких случаях застенчивый Уткин, – я просто крепостной Вашего батюшки”). В 1802 году за явные таланты в гравировальном деле Николай Уткин был отправлен от Академии в Париж, где задержался на двенадцать лет и прославился. Он жил в доме других родственников – Муравьёвых-Апостолов, и награвировал (и нарисовал) портреты чуть ли не всех членов этого замечательного клана, включая будущих декабристов Матвея и Сергея, сыновей Ивана Матвеевича. В отсутствие копировальной техники “репродуктивное направление” – то есть умение делать с картин гравюры, а значит, и многочисленные с гравюр оттиски – высоко ценилось. Вельможи, жившие в Париже, охотно давали Уткину щедрые заказы. Его “Эней” выставлялся на Салоне 1810 года в Лувре. Наполеон удостоил гравюру вниманием. Вернувшись в Петербург, Уткин гравировал портреты вельмож и литераторов, их детей и родственников. Это был расцвет интимного, личного, “романтического” портрета – на котором индивидуальное, частное, неповторимое в человеке преобладало над общим и условным. В тот период гравированные портреты Крылова, Державина, Карамзина, Грибоедова, Ломоносова, Шишкова разойдутся в книгах большими тиражами, а уткинский портрет Пушкина (с картины Кипренского) Александр Сергеевич и вообще будет считать лучшим своим изображением. Дело в том, что гравюра не всегда точно копировала оригинал. Часто её автор привносил в портрет личное восприятие человека. Тогда гравюра начинала жить отдельной от портрета жизнью. Что и случилось с уткинским изображением Пушкина, на котором с поэта как бы сходит кипренская пелена спокойной олимпийской просветлённости – и проступает облик молодого, темпераментного, живого человека (каким Александра Сергеевича и знал Уткин). Гравировать Пушкина заказал Уткину барон Дельвиг. Портрет разошёлся среди читающей публики благодаря альманаху “Северные цветы”, где он был впервые напечатан. На волне пушкинской популярности Дельвиг решил продавать уткинский портрет отдельными оттисками. Большого формата на китайской шёлковой бумаге, они шли по 25 рублей за штуку. Когда Батюшков входит с армией в Париж, Уткин освобождён из-под ареста (по подозрению в “шпионаже”) и тоже прибывает в столицу Франции. О парижской встрече кузенов ничего не известно, однако мы знаем, что со свитой императора оба, хотя каждый и “по своей линии”, отправляются в Лондон. Почти в одно и то же время (июль 1814) они возвращаются из Англии в Петербург. Обоих в Петербурге приютит Екатерина Фёдоровна Муравьёва – на Фонтанке в четвёртом от Аничкова моста доме, на котором теперь висит памятная доска Батюшкову. Через год из муравьёвского дома Уткин переедет на казённую квартиру при Академии. Он станет насельником двухкомнатной с антресолями квартиры с собственной кухней – где вместе с ним будут в разное время проживать его многочисленные родственники по камердинерской линии. Художник, повидавший мир и славу, удостоенный похвалы Наполеона – академик, хранитель гравюр в Эрмитаже, гравёр Его Величества – могла ли крепостная девица, сходясь с молодым барином в тверской глухомани, помыслить о подобной судьбе для своего ребёнка?
…В первой главе “Евгения Онегина” есть изумительное описание города, в светлой мгле которого блуждают разочарованные жизнью Онегин и его приятель, лирический двойник Пушкина, потомок и наследник лирического героя Батюшкова. Мы прекрасно помним эти строки: “Как часто летнею порою, / Когда прозрачно и светло / Ночное небо над Невою / И вод веселое стекло…” И далее: “С душою, полной сожалений, / И опершися на гранит, / Стоял задумчиво Евгений, / Как описал себя пиит”.
Пиит и есть Михаил Муравьёв. Строчка “опершися на гранит” заимствована Пушкиным из его стихотворения “Богине Невы” (1794). Стихотворение во многом воспоминательное, о чём говорят, например, восточные топонимы, неожиданно встревающие в “невский дискурс” – из офицерской молодости Михаила Никитича. Однако преобладает в стихотворении любование городом “здесь и сейчас”. Поэт нравственных и философских “предместий”, в этом стихотворении Муравьёв неожиданно славит не природу, а гармонию петербуржской урбанистики, удивительным образом сочетающую в себе и ремесло, и природу, и историю, и философию, и нравственность. Есть в “Богине” строки, которые словно просятся в следующий век. “Ты велишь сойти туманам / – Зыби кроет тонка тьма…” – так мог бы написать юный Батюшков. Во всяком случае, муравьёвскую строчку (“…и Амуры на часах”) он “украдёт” из “Богини” для “Ложного страха” ещё четыре года назад. Примером Батюшкова воспользуется Пушкин и “утащит” муравьёвское “опершися о гранит”, причём дважды, и в “Онегине”, и в рукописной автопародии (“Вот перешед чрез мост Кокушкин / Опершись <жопой> о гранит, / Сам Александр Сергеич Пушкин / С мосье Онегиным стоит”). Там же в “Онегине” воплотится и сама муравьёвская “богиня” – в образе княгини N, то есть Татьяны Лариной в замужестве, которую Пушкин называет “…богиней / Роскошной, царственной Невы”. Заимствование и вообще есть высшая форма признательности любимому поэту: это известно.
Во времена Батюшкова стихотворение “Богине Невы” было незабытым, и в “Прогулке” Константин Николаевич цитирует Муравьёва напрямую. “Ни малейший ветерок не струил поверхности величественной, первой реки в мире, – пишет он, – и я приветствовал мысленно богиню Невы словами поэта:
Обтекай спокойно, плавно,
Горделивая Нева,
Государей зданье славно
И тенисты острова”.
И в письмах, и в стихах Муравьёв показывает город через лёгкие акварельные, зрительные – а не чугунно-гранитные, имперские – фильтры. Батюшков (а за ним и Пушкин) пользуется этими фильтрами. Добавим, что у Михаила Никитича есть стихотворение “Зрение”, в котором диалектика “внешнее-внутреннее” дана в духе эпохи Просвещения – в образе универсального природного органа, глаза человеческого. Мы постигаем мир через зрение, говорит Муравьёв, и глаз с его хрусталиком и сетчаткой – проводник мира. Но и внутренний человек, душа – кроме как через взгляд, рассказать себя не может. Глаза – зеркало души, и слова здесь бессильны. Настоящая картина (портерт или пейзаж) схожа со взглядом: она сообщает зрителю истину о человеке и мире,
