и, ес-ли глаза зрителя загораются в ответ, значит, сообщение доставлено.
Мечта
1.
Если можно было бы определить Батюшкова одним словом, этим словом было бы “мечта”. Не в том тривиальном, потребительском смысле, каким это слово мы обычно наделяем сегодня. А как форма творческой интерпретации действительности; способность создавать гармоничные миры, проживать их ярко и насыщенно, и даже отдавать им предпочтение в споре с действительностью.
Мы не раз убеждались в этой способности Константина Николаевича. Надо полагать, она развивалась одиночеством детства, запойным чтением и примером старшего родственника Муравьёва. А скорее всего, и тем, и вторым, и третьим, и бог весть чем ещё. Природа гения загадка, и только по счетам, которые она предъявляет к человеку, можно судить о её характере.
Человек есть возможность; в мечте он проживает жизнь, которую считает достойной этой возможности; подкреплённая надеждой, она рисует его потенциал; в мечте он видит себя востребованным, реализованным. Для мечтателя жизнь разделена на два дома, и они редко дружат. В повседневной жизни человек не живёт, как ему хотелось бы, он либо принимает правила игры, навязанные обществом, и теряет себя – либо отгораживается от него и сходит с ума с самим собой.
Либо – находит компромисс.
Ни один из предполагаемых миров Батюшкова – сценариев судьбы – в жизнь так и не воплотился. Он не стал успешным помещиком, не выслужился на войнах, не получил достойного чина (как предписывала дворянская традиция). Его лучший друг погиб, а любимая девушка не разделила чувства. Распалось прежнее дружеское единство, его участники рассеялись по свету. Испарилась, к слову сказать, и сама юность. А знаменитым и успешным литератором он не стал и подавно. Всё, что с такой беспечной живостью юный Батюшков нарисовал в “Мечте” – одном из первых стихотворений – к 1815 году воплотилось в жизнь поэта с пугающей точностью. Ничего, кроме мечтаний, в его жизни больше не было.
Его маленькая философия житейского эпикуреизма не выдержала времени. Но если считать поэзию формой познания и признания объективной ценности мира, а поэтическое воображение – его инструментом, значит, благодаря мечте поэт и живёт, и развивается. И пишет. Да что поэт, любой человек. Ведь ничего другого, кроме субъективного представления о мире и собственном будущем в нём – у человека не существует. Надежда воплотить это представление побуждает волю. Мир как представление заставляет человека встать с дивана. И не важно, что со следующим шагом он зашибёт голову – это будет его шаг и его боль. Его выбор и его ответственность. Его экзистенциальный опыт.
Мечту питает конкретный, подручный материал. Мы воображаем не пришельцев из космоса или другие галактики, и даже не каменный мост через пруд с “лавками для товару” (как Манилов) – а вполне реалистичные версии собственного будущего. И мотивируем себя надеждой на воплощение, это и есть мечта. Мы, говоря проще, комбинируем элементы настоящего в мир чаемый. Комбинируем сообразно нашему представлению о самих себе. От кого, если не от нас, этот мир зависит? И мысленно устремляемся к нему – как когда-то в Тверь Батюшков. Однако будущее редко складывается по нашим лекалам. Непонятные, невидимые разуму течения и потоки бытия постоянно сбивают с курса нашу лодку. Воображаемая Тверь отодвигается. Встреча с князем Гагариным происходит не в губернаторском дворце, а на фронте, и при совершенно нелитературных обстоятельствах. От невозможности реализовать себя мы приходим в бешенство, отчаяние, уныние. Нам трудно принять факт, что от нас не так уж много зависит; что счастье вряд ли возможно таким, каким мы его нарисовали, если вообще возможно; что есть какой-то другой, скрытый смысл и тайный сценарий – поважнее и поинтереснее. Но как его прочитать? И что он значит?
“Я не могу понять, что нас так привязывает к жизни… – обронит однажды сестра Батюшкова Александра. – Кроме огорчения и болезни ничего нет”. “А кто сказал, что мы должны быть счастливы?” – ответит ей через сто лет Мандельштам.
Без мечты жизнь человека превращается в механически проживаемое время. Но лучше жизнь несчастная, но живая и яркая, чем жизнь в системе, которая делает тебя серой шестерёнкой. Мечта толкает к познанию бытия – во всяком случае, пока мы молоды, и в этом нравственная сила юного возраста, о которой часто писал Батюшков[48]. У мечтателя всегда есть цель. Даже если она оказывается иллюзорной – её преследование едва ли не единственный шанс по-настоящему увидеть мир, который тебя окружает, а значит, и себя в нём. Иначе мир останется только в голове и сведёт с ума. А столкновение на секунду озаряет человека ощущением истинности, знанием того, каков мир есть. Этой истинностью и занимается поэзия. Его она и описывает, и переживает. А значит, переживает Создателя, ведь других свидетельств Его деятельности – кроме нас и того мира, который Он создал – у человека нет. Правда, не зря говорят, если хочешь рассмешить бога, расскажи ему свои планы. Но лучше усмешка, чем пустота и молчание, не правда ли.
2.
Глубже и тоньше других поэтов из окружения Батюшкова природу этой катастрофы пережил и выразил Василий Жуковский. Многие его баллады, например “Людмила”, имеют символический план, который как бы просвечивает сквозь сюжет – как просвечивает бюргеровская “Ленора”, вольным переводом которой была “Людмила”. Жуковский говорит о предназначении и свободе; стойкости человека принимать действительность во всей её красоте и жестокости, или его слабости – упрямо закрывать на мир глаза и настаивать на своём. Нет ничего страшнее буквально реализованной мечты, как бы говорит поэт. Поскольку осуществлённая мечта это победа иллюзии над сущим. Людмила получает вместо жениха зомби, потому что отказывается верить в гибель возлюбленного; в невозможность личного счастья, который она в таких подробностях уже намечтала себе. Она обвиняет в катастрофе Всевышнего, ведь Он остался глух к её страстным просьбам и убил возлюбленного. Но “молитва не есть просьба”… И Тот как бы в насмешку возвращает жениха, буквально достаёт из могилы. В помрачённом разуме, когда мечты Батюшкова окончательно подменят реальность, из батюшковских могил тоже поднимутся призраки, однако ирония заключается в том, что человек, ушедший за границу реальности, будет лишён возможности передать нам свой опыт.
О том, как переменчив и жесток мир к мечтателю, – Жуковский к 1815 году знал едва ли не лучше, чем Батюшков. Однако в отличие от всё более расстроенного, болезненного, уязвлённого Батюшкова он рассказывает об этом знании с просветлённым смирением. Свет мудрости и смирения и есть награда за утраченные иллюзии. Вымечтанная невеста, “галатея” Жуковского, его племянница и воспитанница
