Лютек Фейгенбаум, который понимал по-английски, не веря своим ушам, застыл около станка. Для всех прочих звучный, хрипловатый и трубный голос Черчилля был первым сообщением из другого мира, которое они услышали за все годы существования «нового порядка». Голос, который нельзя было спутать ни с каким другим, так же как и голос покойного фюрера, был слышен и у ворот, и на вышках, однако СС воспринимало его с мрачным спокойствием.
Теперь их внимание было привлечено не к территории лагеря. Как и Оскар Шиндлер, но гораздо внимательнее, они пытались заметить приближение русских. Как предписывала одна из последних телеграмм Хассеброка, они должны были занять оборону в густых зарослях зелени. Вместо этого с полуночи, стоя на часах, они всматривались в темную стену леса, гадая, не таятся ли там партизаны. Растерянный обершарфюрер Мотцек тем не менее приказал им оставаться на постах и выполнять предписанные обязанности. Ибо в выполнении долга, в повиновении приказам, как позже утверждали в суде их руководители, и заключалась сила СС.
За эти два дня, отмеченные неопределенностью, в промежутке между объявлением мира и его действительным приходом, один из заключенных, ювелир Лихт, успел сделать Оскару подарок – подарок, гораздо более дорогой, чем металлическая коробочка для запонок, преподнесенная герру директору в день рождения. Его предложил сделать старый Иеретц с упаковочной фабрики.
Было решено – и даже люди из Будзына, закаленные марксисты, не стали возражать, – что Оскару следует уезжать из лагеря.
«Церемонией проводов» занялась группа близких Оскару людей – Штерн, Финдер, Гарде, оба Бейски, Пемпер. Достойно внимания, что они, еще не знающие, увидят ли мирные дни, обеспокоились о прощальном подарке.
Все сошлись во мнении, что подарок должен быть сделан из благородного металла. Где его взять? Иеретц открыл рот и продемонстрировал золотой мостик. «Не будь Оскара, – сказал он, – эта штука досталась бы СС. Мои зубы лежали бы в куче им подобных на одном из складов СС, вместе с золотыми коронками несчастных из Люблина, Лодзи и Львова».
Принять такой дар, конечно, Шиндлер счел невозможным. Но Иеретц настоял на своем. С помощью заключенного, который в свое время занимался зубоврачебной практикой в Кракове, мостик удалось извлечь. Лихт расплавил золото и днем 8 мая успел выгравировать на внутренней поверхности сделанного из него кольца надпись на иврите. То была строчка из Талмуда, которую Штерн процитировал Оскару в приемной Бучхайстера в октябре 1939 года:
«Тот, кто спас единственную жизнь, спас весь мир».
В этот же день в одном из гаражей завода двое заключенных сняли обшивку с потолка и внутренней стороны одной из дверей «Мерседеса» Оскара Шиндлера, аккуратно разместили там несколько мешочков с драгоценными камнями для герра директора и натянули обшивку обратно, как они надеялись, без выпуклостей.
Для них это тоже был странный день…
Когда они вышли из гаража, уже садилось солнце и казалось, что весь мир застыл в ожидании решающего слова.
Выходило, что такие слова должны произноситься вечером.
И снова, как на своем дне рождения, Оскар Шиндлер приказал коменданту собрать всех заключенных в цехе. И снова пришли немецкие техники и секретарши, хотя все они были готовы сняться с места и бежать. Среди них стояла Ингрид, давний объект его симпатий. Она не сможет покинуть Бринлитц в обществе Шиндлера. Она покинет его со своим братом, молодым ветераном войны, хромавшим из-за ранения ноги. Ее шеф провернул столько сделок, снабжая своих заключенных едой и товарами, что вряд ли он мог отпустить из Бринлитца свою давнюю любовь Ингрид, не снабдив ее имуществом для бартерных сделок.
Возможно, потом, когда-нибудь, они, как друзья, встретятся где-нибудь на Западе…
Как и во время первого выступления Оскара Шиндлера вооруженная охрана выстроилась вдоль стен цеха. До окончания войны было еще около шести часов, а СС давала присягу, что никогда не уйдет с поста. Глядя на стражников, заключенные пытались понять, что сейчас у тех на душе.
Две женщины-заключенные, знакомые со стенографией, Вайдман и Бергер, вооружились карандашами и блокнотами и приготовились записывать то, что будет сказано. Ибо речь должна была прозвучать экспромтом из уст человека, которому скоро предстояло стать беглецом, – и она осталась на страницах, заполненных Вайдман и Бергер. В этом обращении Шиндлера поднимались те же темы, что и в предыдущей, но на этот раз она была прямо обращена и к заключенным, и к немцам. В ней говорилось, что пленников ждут новые времена, и утверждалось, что остальным: эсэсовцам, ему самому, Эмили, Фушу, Шенбруну – необходимо будет спасаться.
– Только что было объявлено, – сказал Шиндлер, – о безоговорочной капитуляции Германии. После шести лет жестокого уничтожения человеческих существ жертвам предстоит найти успокоение, а Европе – постараться вернуться к миру и покою. И я хотел призвать вас соблюдать неукоснительный порядок и дисциплину – всех вас, кто вместе со мной перенес эти тяжелые годы, – в надежде, что вы достойно встретите новые времена, ибо через несколько дней вы вернетесь к своим разрушенным и разоренным домам в поисках выживших членов ваших семей. И вы должны противостоять разгулу страстей, результаты которого трудно предвидеть.
Он, конечно, имел в виду разгул страстей не среди заключенных. Он обращался к гарнизону, к тем, кто стоял вдоль стен. Он дал им понять, что они могут уходить, и обращался к заключенным с просьбой дать им уйти.
Генерал Монтгомери, командующий объединенными силами союзников, объявил, что отношение к сдавшимся будет гуманным, и каждый – он имел в виду немцев – должен определиться в мере своей вины и в степени выполнения долга.
«Солдаты на фронте, как и те маленькие люди, повсеместно исполнявшие свой долг, не могут нести ответственность за деяния той группы преступников, что тоже называла себя немцами».
Он подчеркнул, что все немцы имеют право на защиту, – заключенным, пережившим эту ночь, в будущем придется услышать эти слова тысячи раз. Но они знали: если и есть на свете немец, заслуживший право на защиту, право на то, чтобы его выслушали и отнеслись к нему с пониманием и терпимостью, то им, без сомнения, был герр Оскар Шиндлер.
– Знайте: когда уничтожались миллионы таких, как вы, ваши родители, дети, братья и сестры, – тысячи и тысячи немцев осуждали эти деяния, и даже сейчас миллионы их не подозревают о творившемся ужасе. Документы и данные, найденные в Дахау и Бухенвальде, подробности из которых сообщало Би-би-си, оказались первыми сведениями, которые поведали многим немцам о чудовищном размахе уничтожения людей.
И Шиндлер еще раз обратился к узникам с просьбой проявить гуманность и предоставить суду право решать судьбу тех, кто принимал такие решения.
– Если вам придется обвинять кого-то, делайте это как подобает. Ибо в новой Европе будут судьи, неподкупные судьи, которые смогут выслушать вас.
Дальше Шиндлер заговорил о тех тесных связях, которые установились у него с заключенными за прошедшие годы. В его словах звучали едва ли не ностальгические нотки, но он не скрывал опасений, что его причислят к компании Гета и Хассеброка:
– Многие из вас знают, что в течение всех этих лет я оберегал своих рабочих от преследований, придирок и издевательств, чтобы сохранить им жизнь. И если было трудно защищать столь ограниченные права польских рабочих и обеспечивать их работой, оберегать их от насильственной высылки в рейх, сохранять их убогие жилища и скудное имущество, то борьба за спасение евреев порой казалась просто невозможной…
Он описал лишь некоторые трудности, выпавшие на его долю, и поблагодарил всех за помощь в выпуске боеприпасов, чтобы заткнуть рот местным властям. Учитывая то, что Бринлитц практически ничего не выпускал, его слова могли показаться иронией. Но он говорил совершенно серьезно, без тени шутки. Слова герра директора могли быть истолкованы лишь в одном смысле – «спасибо вам за то, что помогали мне дурачить систему».
Затем он обращался к ним с просьбой подумать об окружающем населении:
– Когда через несколько дней перед вами откроются двери к свободе, подумайте о тех многих, что живут по соседству с предприятием, которые помогали вам едой и одеждой! Я делал все, что в моих силах, чтобы вы не голодали, ибо дал обет до последнего дня оберегать вас, обеспечивая вам хлеб насущный. И я не отступлюсь от своих слов, пока не наступят пять минут после полуночи.
Не пытайтесь громить и грабить дома соседей. Будьте достойны памяти миллионов жертв, вырванных из жизни, воздерживайтесь от искушения мести и террора!
Он не мог не признать, что появление заключенных в этих местах не было встречено с особой радостью. Упоминание о «евреях Шиндлера» было табу в Бринлитце. Но есть более высокие чувства и понятия, чем желание сводить счеты, сказал он.
