– Что там такое? – все повторял и повторял он.
В сгустившихся сумерках Грюнхауту трудно было сразу разобраться, что случилось с двигателем. Ему потребовалось время, чтобы найти поломку – и она оказалась не той, которую он предполагал увидеть.
Кто-то из заключенных, очевидно испугавшись мысли, что Оскар-хранитель покидает их, перерезал проводку.
Пфефферберг, стоящий в толпе, провожавшей герра директора, кинулся в мастерскую, выволок сварочный аппарат и приступил к работе. Он обливался потом, руки у него дрожали, потому что ему передалось нетерпеливое ожидание, владевшее Оскаром. Шиндлер то и дело посматривал в сторону ворот, словно каждую секунду в них могли ворваться русские. Для таких опасений были все основания – как ни странно, многие во дворе опасались такого же исхода – а Пфефферберг, казалось, копался невыносимо долго.
Наконец, когда Грюнхаут с отчаянием дернул ключ, двигатель заработал.
«Мерседес» сразу же рванул с места, а за ним последовал грузовик. Все слишком перенервничали, провожая его, но письмо, подписанное Штерном, Хильфштейном и Залпетером, в котором перечислялись заслуги Оскара и Эмили, Шиндлерам вручить не забыли.
Кавалькада, выехав за ворота, двинулась по дороге вдоль путей и, свернув налево, к Гавличкову броду, уносила Оскара в безопасный край. В этом было нечто от свадебного путешествия, потому что Шиндлер, который приезжал в Бринлитц со столь многими женщинами, покидал его со своей женой.
Штерн и остальные остались стоять во дворе. Наконец они могли принадлежать сами себе. И им еще предстояло осознать и перенести и тяжесть, и неопределенность этого положения.
Эта зияющая неопределенность, сопровождаемая опасностями, длилась три дня и обрела свою историю. Когда эсэсовцы покинули лагерь, единственным представителем машины уничтожения в Бринлитце остался немец-капо, который прибыл из Гросс-Розена с людьми Шиндлера. Он сам попал в Гросс-Розен за убийство и успел нажить врагов в Бринлитце. Группа мужчин выволокла его из барака и притащила в заводской цех, где с безжалостным энтузиазмом повесила на одной из тех балок, на которых унтерштурмфюрер Липольд угрожал повесить все население лагеря. Кое-кто из заключенных попытался вмешаться, но палачи были полны яростной решимости, и остановить их не удалось.
Это было первое убийство, случившееся уже после наступления мира, чего многие обитатели Бринлитца опасались. В свое время они видели, как Амон Гет повесил бедного инженера Краутвирта на аппельплаце в Плачуве, и лицезрение той казни, хотя и совершенной в силу совсем иных причин, наполнило их глубочайшим отвращением и ужасом.
Но Амон был Амоном, и изменить его было невозможно.
А эти палачи были их братьями по крови.
Когда капо перестал дергаться, его труп оставили висеть над смолкнувшими станками.
Это зрелище смутило многих. Предполагалось, что его смерть даст удовлетворение, но вместо этого родилось сомнение в правомерности таких действий.
Наконец, несколько человек, которые не принимали участия в казни, обрезали веревку и кремировали тело казненного. Что было еще одним доказательством уникальности лагеря в Бринлитце, ибо единственным телом, отправленным в печь, где должны были испепеляться еврейские трупы, оказалось тело арийца.
На другой день были распределены запасы со склада военно-морских сил. Рулоны материи пришлось разрезать на куски. Моше Бейски рассказывал, что каждый из заключенных получил по три метра ткани вместе с комплектом белья и несколькими бобинами шерсти. Кое-кто из женщин сразу же сел кроить и шить себе одежду, в которой они могли бы вернуться домой. Другие же предпочли оставить ткань в нетронутом виде, чтобы в трудную минуту жизни ее можно было бы продать.
Были розданы сигареты, которые Оскару Шиндлеру удалось вытащить из горящего склада в Брно, и каждый заключенный получил по бутылке водки из запасов Залпетера. Почти никто не решился ее выпить. Это был слишком драгоценный товар, чтобы так использовать его.
В сумерках второго дня на дороге, ведущей от Цвиттау, показался дивизион немецких танков.
Лютек Фейгенбаум, притаившийся с автоматом в кустах у ворот, испытал желание открыть огонь сразу, как только первый танк оказался в виду лагеря. Но он знал, что это было бы ошибкой.
Машины прошли мимо. Наводчик в одном из последних танков колонны, поняв, что изгородь и сторожевые вышки могут означать присутствие поблизости «еврейских преступников», развернул ствол и выпустил по лагерю два снаряда. Один разорвался во дворе, другой попал в балкон женского общежития.
Эти выстрелы были случайным проявлением злобы, владевшей проигравшими войну, и у заключенных, имевших теперь в своем распоряжении оружие, хватило ума не отвечать на них.
Когда смолк грохот мотора последнего танка, все услышали рыдания, доносившиеся со двора и из женского корпуса. Осколками ранило девушку. Сама она была в шоке, без сознания, но вид ее ран вызвал у женщин потоки слез, которые они сдерживали все эти годы. Пока женщины плакали, врачи обследовали девушку и успокоили всех: раны неглубокие, девушка будет жить.
Первые часы своего бегства маленький отряд Оскара Шиндлера двигался, примкнув к хвосту колонны грузовиков вермахта. Они старались в течение ночи покрыть как можно большее расстояние, и никто не обращал на них внимания. За их спинами отступающие немецкие саперы подрывали сооружения, и порой их обстреливали из засад, устраиваемых чешскими партизанами. Недалеко от городка Гавликов Брод пришлось отстать, потому что дорогу им преградили чешские партизаны. Оскару пришлось представиться как заключенному.
– Эти хорошие люди вместе со мной сбежали из трудового лагеря. Ушли и эсэсовцы, и герр директор. Это машина герра директора.
Чехи спросили, есть ли у них оружие. Спрыгнувший с грузовика Рейбинский присоединился к разговору. Он признался, что у него есть винтовка. Вот и хорошо, сказали чехи, вы лучше передайте нам то, что у вас есть. Если вас перехватят русские и выяснят, что вы вооружены, они могут и не понять, что к чему. Лучшей защитой для вас служит тюремная одежда.
В этом селении к юго-востоку от Праги, на дороге, ведущей в Австрию, по-прежнему существовала возможность столкнуться с опасными группами. Партизаны показали группе Шиндлера, где на городской площади находится отделение чешского Красного Креста – там они могут в безопасности провести ночь.
Но, въехав в город, они узнали от работников Красного Креста, что в наибольшей безопасности они будут, расположившись в городской тюрьме. Оставив машины на площади под присмотром Красного Креста, Оскар, Эмили и их спутники, прихватив с собой личный багаж, устроились на ночлег в открытых камерах полицейского участка.
Вернувшись утром на площадь, они выяснили, что обе машины ограблены. В «Мерседесе» была содрана вся обшивка, камни исчезли, с грузовика сняты колеса, а из двигателя вынуты детали. Чехи отнеслись к происшествию философски: «В такие времена всем нам приходится что-то терять». Команда осталась без своего транспорта, но на юг, в направлении Калице шел поезд, и они, прямо в своих полосатых обносках, сели на него. Рейбинский рассказывал, что они «ехали до леса, а потом пошли пешком». Был шанс где-то в этом лесистом пограничном районе к северу от Линца найти американцев.
Они двигались по лесной дороге, пока не наткнулись на двух молодых американцев, которые, катая челюстями жевательную резинку, сидели у пулемета. Один из заключенных, сопровождавших Оскара, заговорил с ними по-английски.
– У нас приказ: никого не пропускать по дороге, – сказал один из солдат.
– А запрещено ли обогнуть вас лесом? – спросил заключенный.
Джи-ай продолжали жевать. Странная жвачная раса…
– Думаю, что нет, – наконец произнес джи-ай.
Группа Шиндлера свернула в лес и через полчаса, снова выйдя на дорогу, наткнулась на пехотинцев, которые двумя колоннами двигались на север. При помощи знатока английского они обратились к начальнику группы разведки. Тот подъехал на «джипе», вылез и сам стал расспрашивать их. Они откровенно поведали ему, что сами они евреи, а Оскар был на их фабрике «герром директором». Они не сомневались, что теперь-то находятся в безопасности, потому что из сообщения Би-би-си знали, что в американской армии много солдат, имеющих немецких и еврейских предков.
– Стойте на месте, – сказал капитан.
Он уехал без всяких объяснений, оставив их в компании несколько смущенного молодого солдата, который предложил им сигареты с вирджинским табаком, показавшиеся им слишком элегантными и изысканными – как и «джип», форма и все остальное имущество американцев, не знакомых с понятием «эрзац».
Хотя Эмили и остальные заключенные опасались, что Оскара могут арестовать, сам он вел себя спокойно: сел на траву и с наслаждением вдыхал чистый весенний воздух лесного высокогорья.
