маэстро в нее влюблен.
— Бедный парень ищет ее, — продолжал объяснять Джоконди, — потому что не в силах забыть, а она заговаривает с ним на улице, как с первым встречным. В общем, грустная история!
— Что такое? — чуть не задохнулся адвокат. — Это невозможно! Маэстро влюблен в примадонну?
— А почему это вас удивляет? Конечно, радости ему от этого мало. Ведь она совершеннейшая рыба… или вернее, — Италия изобразила на лице величайшее отвращение, — у нее противоестественные наклонности.
— Ну, верно, не такие уж противоестественные, — возразил адвокат, развеселившись.
— Что ж, я рад случаю быть полезным восходящей звезде, чей многообещающий дебют я имел счастье приветствовать. — Говоря это, супрефект склонился перед Италией, которая вертелась перед ними, играя бедрами. — Я в этом же антракте поговорю с маэстро насчет вашей арии и думаю, что молодой человек прислушается к моим словам.
Он откланялся, но Италия побежала догонять его. Подошедший тем временем баритон Гадди сокрушенно заметил:
— Вот и видно, как наше ремесло портит человека! Даже Италия злобствует.
Слышно было, как она сказала:
— Вы это всерьез, сударь? Тогда поторопитесь, у нас всего один антракт. Между вторым и третьим играет оркестр.
Синьор Фьорио галантно предложил ей руку.
— Синьорина, я буду удовлетворен, если мне удастся восстановить справедливость.
— Как мне отблагодарить вас, сударь?
— И вы еще спрашиваете? Скажите лучше — где? В здании префектуры, моя цыпочка!
И синьор Фьорио бережно снял руку Италии со своей.
Кучка горожан с восхищением проводила его глазами.
— О, он в точности знает, сколько можно себе позволить! А сейчас он снова вернется в зал! Какая тонкость обхождения!
Аптекарь Аквистапаче был больше не в силах сдерживаться и громко выругался. Едва дождавшись возвращения Италии, он застучал деревяшкой ей навстречу.
— Синьорина, этот субъект бессовестно обманул вас!
— Да бог с тобой, Ромоло! — пришли в ужас его друзья.
— Я знаю, что я Ромоло. Так что же мне, по-вашему, терпеть его враки? Разве примадонне он не отпускал те же самые комплименты, что и синьорине Италии?
— Но ведь для меня он собирается что-то сделать! — оправдывалась Италия, испугавшись этого налитого кровью лица с трясущейся нижней губой.
— Я старый солдат Гарибальди! — воскликнул он и, чтобы не задохнуться, забегал по сцене. — Я в этих ваших интригах ни черта не смыслю!.. — И, так как она с мольбой кинулась за ним, он добавил сердито: — Зато, если я кого-нибудь полюблю, так уж по-настоящему!
— Поверьте, господин аптекарь, — принялась она его улещать, — иногда и я мечтаю о великой страсти…
— Не везет бедняжке Ромоло! — захихикал адвокат тихо и злорадно.
— Может, позвать его жену? — предложил Полли, — Молодой певец сам не свой, — заметил старикашка Джоконди. — Он все время бегает туда и сюда перед занавесом. Вон опять в дырку уставился. А то еще высунул голову в щель, — видно, его заметили и подняли крик.
— Эй, синьор Нелло! — крикнул адвокат.
— Оставьте его, — вмешался Гадди. — Это его обычное состояние во время премьеры. Посмотрите лучше, какой удачный грим у нашего кавальере.
Кавальере Джордано в знак приветствия величественным жестом, но дрожащей рукой сорвал с головы дырявую фетровую шляпу и обнажил совершенно голый, похожий на яйцо череп. Кутаясь, словно от холода, в свой выцветший плащ, он семенил мелкими, заплетающимися шажками, почти не двигаясь с места. На руке, придерживавшей край плаща, сверкал крупный бриллиант.
— Ну? — спросил он, задыхаясь от напряжения, — что скажете, Гадди? Уж вы-то понимаете в этом толк. Ну как? Не правда ли, на сей раз я их всех покорю! Должен сознаться, господа…
Он подбежал к группе горожан и, переводя взгляд с одного на другого, заговорил с неподвижной улыбкой, сопровождая свои слова торопливыми, но какими-то Деревянными жестами:
— … в первом акте мне не удалось по-настоящему показать себя. — И, так как возражений не последовало, продолжал: — Старый Джеронимо — исключительно неблагодарная роль. Другое дело — нищий. Не правда ли, сразу чувствуется былое величие?
— Как, вы играете короля?
— Я хочу сказать, что человек этот знал лучшие дни и отдает себе отчет в необычности своей судьбы. Когда влюбленные приходят, чтобы потревожить старика в его убежище — ах, господа, это кульминационная сцена, в ней весь трагизм этой драмы, я бы сказал… трагизм жизни… Я смело заявляю, что моя роль — центральная в этой опере. Потому-то я и отказался в первом и третьем акте играть трактирщика. Да ну его, трактирщика, можно отлично обойтись и без него. Лучше я все свое умение и весь свой темперамент отдам роли нищего. Вы будете восторгаться! Да что там, я вас заставлю плакать!
— Черт подери!
— Но что я тут болтаю! Хотите, я сыграю вам это место.
И кавальере улегся под аркой, у подножья лестницы, уходившей куда-то вверх. Вскоре из темноты послышался его голос:
— Гадди, реплику!
— «А вот и наша спальня, узнаешь, любимый?»
На что старик, вскакивая, словно из люка, пропел речитативом:
— «Я раньше сюда пришел!»
— «Ну что ж, пойдем еще поищем», — загудел медью Гадди.
— «Не надо!» — И старик, треща суставами, как призрак, выступил из темноты. Замогильным голосом он запел: — «Я вижу, вы влюбленные, и уступаю вам свое ложе. В мои молодые годы оно было мягче и со мной делила его моя жена, Микелина. Но ее уже нет, и мне остался лишь этот камень. Если вы счастливы, он покажется вам мягче пуха».
И старый певец, припадая на одну ногу, вынырнул из-под арки. Он стоял, скособочившись и растопырив руки, а полы его разлетайки свисали с них сломанными крыльями.
— Ха-ха-ха! — прыснул Полли.
Адвокат давился от смеха, а низенький синьор Джоконди звонко хлопал себя по толстеньким ляжкам.
— Ну и потеха! Это, знаете, хорошо, когда есть чему и посмеяться. Это даже необходимо!
Кавальере Джордано отпрянул. Он схватился рукой за лоб.
— Как, вы смеетесь? Но это же… — Он проглотил слезы и подошел ближе. — Так вам смешно? Что ж, я подумаю. Значит, это производит впечатление? — И он стал ходить взад и вперед, свесив голову на грудь. — Конечно, можно и так повернуть… Пусть смеются!
— С вашим тенором что-то творится, — объявил молодой Савеццо, сдвинув брови, — зря вы его выгораживаете.
— Ну, что с ним творится? — пожал плечами Гадди.
Но Нелло беспокоил его. После неустанной беготни вдоль занавеса молодой певец вдруг остановился и стал прислушиваться, словно силясь различить какой-то один голос в общей сумятице голосов, и лицо его при этом выражало такую полную отчужденность, что баритон не выдержал — подбежал и принялся трясти его.
«Ее голос! — думал Нелло. — Ее нет в ложе, а между тем оттуда,
