недолгую жизнь. Заодно и попрощался.
Попрощался, еще никак с ним не поступив.
И Курьянова нашел.
Здесь было проще – Шестопалов прошел на территорию порта, легко прошел, лишь взмахом руки поприветствовав разомлевшего от жары вахтера. В здании управления не торопясь осмотрел таблички на дверях всех трех этажей. И нашел ту, которую искал. Заглянул в дверь – секретарша пудрила нос перед маленьким зеркальцем.
– Шеф у себя? – спросил он.
– Будет через полчаса.
– Важное совещание?
– Обедает, – ответила секретарша, так и не повернувшись к двери, так и не увидев, кто спрашивает о Курьянове, лишь что–то искаженное и расплывчатое мелькнуло в ее круглом зеркальце.
– Чрезвычайно вам благодарен, – ответил Шестопалов и тут же закрыл дверь, чтобы не пришло в голову секретарше взглянуть на него в упор, пристально и бдительно.
Нет, не оторвалась Наденька от зеркала.
А напрасно.
Шестопалов расположился на жестком стуле в конце коридора, развернул южную легкомысленную газету. Он не старался вчитываться в мелкий текст, да и большие темные очки не позволяли читать в полутемном коридоре. Проходившие мимо люди не обращали на него никакого внимания, поскольку не отличался он от прочих ну совершенно ничем.
Курьянов появился через двадцать минут. Шумно поднялся по лестнице, уверенной, твердой поступью прошел по коридору, дверь в свой кабинет распахнул широко, по–хозяйски, а перешагнув порог, тут же с грохотом захлопнул ее за собой.
Посетители так себя не ведут, это было ясно.
В тихом, сонном коридоре гудели и бились в стекло мухи, где–то на других этажах иногда хлопали двери, раздавались голоса, разморенные жарой, югом, близким морем.
– Суду все ясно, – пробормотал Шестопалов и, не задерживаясь больше, покинул управление порта, удалился в слепящее пространство улицы, похлопывая себя свернутой газетой по ноге. Газетой, наполненной пляжными снимками и суетной рекламой.
Прошло еще четыре дня, и Шестопалов уже знал, где живет Курьянов, где обедает, на какой машине ездит. Позвонив несколько раз по телефону и поговорив с секретаршей под каким–то чрезвычайно убедительным предлогом, Шестопалов убедился, что в отпуск тот не собирается, поездок у него никаких не предвидится и жизнь его идет и будет еще идти некоторое время без потрясений и изломов.
– Суду все ясно, – повторил он, заканчивая на этом подготовительный период.
Шестопалов лежал на пляже, подставляя солнцу изголодавшееся по теплу и свету сероватое, отощавшее в северных лагерях тело. Но постепенно розовел, покрывался загаром и приобретал прежний вид, когда был молод, красив и счастлив. В отличие от других отдыхающих, он старался чаще заплывать в море. Недалеко, метров на пятьдесят, и тут же снова на берег, под солнце. А едва обсохнув, снова шел к воде. Он знал – частая смена температуры оздоравливает тело, закаливает против зимних простуд и недомоганий.
Но это было не главным в его заботах. Он все прикидывал – как бы половчее и безопаснее подобраться к Курьянову. И вот тут возникли препятствия, казалось бы, непреодолимые – Курьянов везде появлялся с толпой друзей и собутыльников. Иногда их было всего двое, иногда пятеро, случалось, и побольше. Шестопалов на расстоянии преследовал его, приглядывался, примеривался, не расставаясь с небольшой своей кожаной сумкой на длинном ремне – там он хранил инструмент.
Как–то решился было просто войти в курьяновский кабинет и сделать свое черное дело.
Не получилось, сорвалось.
Когда он опять ткнулся в приемную, там уже сидело несколько человек.
– Анатолий Анатольевич занят! – крикнула секретарша, когда он рванулся было к двери. – У него люди!
– Извините, – пробормотал Шестопалов и незаметно слинял, растворился в воздухе. Сначала подошел к двери, потом выглянул в коридор, как бы ненадолго вышел, и в конце концов исчез. Это ни у кого не вызвало подозрений – так вели себя многие. Приходили по каким–то вопросам, а убедившись, что ждать придется долго, уходили, надеясь заглянуть в другой раз. К этому привыкла и секретарша, и сам Курьянов, и люди, которые вынуждены были дожидаться приема, не считаясь со временем.
В середине дня Шестопалов неизменно торчал возле приморского ресторана, где Курьянов частенько обедал. Опять же приезжал с двумя, с тремя приятелями. Как понял Шестопалов, это были не друзья, скорее клиенты, люди, которые чего–то от него хотели. И Курьянов назначал им встречу в этом ресторанчике, уверенный в том, что за обед, каким бы он ни был, расплатятся его просители. Каждый раз это были другие люди, каждый раз между ними и Курьяновым происходило нечто вроде знакомства. Обед продолжался часа полтора, а то и два, после чего вся компания, раздобревшая, румяная, говорливая, выходила из увитого зеленью павильона и рассаживалась по машинам.
Постепенно Шестопалов изучил всю прилегающую местность. Недалеко от ресторана останавливались маршрутные такси. Примерно каждые пять минут маленький полупустой автобус проскакивал мимо павильона, иногда останавливался – если кто–то выходил или садился. За рестораном, в невысоком редком кустарнике располагался туалет. Обычное кирпичное строение, выкрашенное белой краской. С одной стороны красовалась жирная буква М, с другой – точно такая же буква Ж. Если пройти через кустарник и свернуть за угол трехэтажного дома, то можно сразу оказаться на проспекте.
С противоположной стороны ресторана стояли несколько зонтиков, под которыми были установлены пластмассовые столики с хлипкими, расползающимися стульями. Там продавали пиво в розлив. Хорошее пиво, как успел убедиться Шестопалов, – в меру холодное, в меру острое.
И даже домой Курьянов приходил не один. Но самое неприятное для Шестопалова – у него не было определенного времени возвращения. Он мог завалиться домой в три часа дня, мог с таким же успехом появиться перед домочадцами и в три часа ночи. Часами торчать у подъезда и мозолить глаза всем проходящим мимо было безграмотно и глупо.
Наконец Шестопалову повезло.
Он еще не успел ничего осознать, но только вдруг почувствовал, как дрогнуло сердце и чуть взмокли ладони. Казалось бы, все происходило как всегда, не случилось ровным счетом ничего необычного, но стрелка где–то глубоко в его организме вдруг качнулась резко вправо. Как в электрическом приборе, который долго стоял обесточенным, и вдруг какие–то его проводки коснулись задействованных клемм.
Курьянов, как обычно шумный, розовый, вышел с несколькими приятелями из ресторанчика, и вся компания остановилась в тени тополя, продолжая начатый за столом разговор. Все задымили, а в таких случаях курят обычно и те, кто никогда сигареты в рот не берет. Курят, чтобы не выглядеть белой вороной, чтобы не подумал, не дай бог, кто–нибудь, что ты считаешь себя лучше других, что больше печешься о собственном здоровье. Да, так уж сложилось, что забота о собственном здоровье стала дурным
