заключенных из Бур-Сен-Андеоля. "Что вы имеете в виду под правами народа?" "Я не знаю". Мы слышим призывы "пять часов грабежа", а если нужен стимул, то "разве вам не надоело быть бедными?". Антуан Сулье из Сен-Прива (Дордонь) был взят под стражу за заявление о том, что он наточил косу, чтобы прополоть дома в Сент-Оле. Городские агитаторы пытались привлечь крестьян, играя на их ненависти к городам: обещали, что они будут снесены или подожжены, а еще лучше - что они уже горят (Лимож) или сгорели. А язык революции обращался к традиционным источникам. В Ардеше пели куплет о нечистой крови, пропитавшей их борозды, возвышаясь над скандированием: "Пойдем на Привас, подожжем ипотечный регистр и налоговую инспекцию". В Тьере пароль был "Марат и революция", боевой клич "Смерть богатым!". Две тысячи соотечественников, шедших на Аген, ревели "Да здравствует гильотина!". А в Нарбонне хорошо продавалась частушка: "Песня гильотины". В Каркассоне Леон Вралье из Му был услышан крик: "Мы должны играть в кегли головами богачей". В Сейше (Лот-и-Гаронна) один из лидеров толпы уверял своих слушателей, что бедняки не будут счастливы, пока каждый месье и каждый священник не будут разрублены надвое.
Образы были однозначно революционными: Я хочу выпить пинту крови и унести голову на своем посохе....1 хочу пояс из их кишок. ... Я брошу их печень собакам. ... Пусть кровь течет по улицам, как вода в бурный день". Но настроение было праздничным, ведь восстание - это перерыв в повседневной рутине, выпуск пара, как карнавал. "Завтра, - кричал агитатор, обращаясь к деревенской толпе Лимузена, - завтра нас будет 50 тысяч в Лиможе. Это будет самый лучший праздник в нашей жизни". Водкорезчики не решаются присоединиться; им обещают курицу, индейку, шампань и бордоское вино. "Не сегодня, так завтра мы обязательно отпразднуем le grand carnaval. Крестьянская республика здесь, завтра мы устроим праздник урожая". Даже в случае неудачи, когда прибыл курьер с сообщением о том, что дело проиграно и повстанцы должны разойтись, язык оставался соответствующим настроению: Поздно расходиться, - отвечали ему, - "вино разлито, надо пить!".
Показательная сцена развернулась в Безье, где к рассвету 4 декабря окрестные деревни массово поднялись и заполнили город вооруженными и разъяренными людьми. Группа этих людей, выслеживая врагов, столкнулась с местным адвокатом и его тестем, которые были республиканцами. Французы сказали, что они республиканцы и друзья. Крестьяне закричали на языке патуа: "Давайте их возьмем!". Они убили одного и тяжело ранили другого. Для этих повстанцев "из самой бедной и невежественной части народа Безье" врагом был просто буржуа, причем буржуа, говорящий по-французски!
Когда нам говорят, что в 1849 г. республиканская политика проникла в те сферы и слои общества, которые до этого времени были неполитизированными, возникает вопрос, насколько это могло быть новым. Альтернатива традиционной покорности была встречена с восторгом, но формы выражения бунта были традиционными - фарандолы, песни, угрозы, и объекты, против которых было направлено это бунтарство, тоже были традиционными. Как мастерски подчеркивает Филипп Вижье, темы того времени были старыми, заезженными, и напряжение, взорвавшееся после 2 декабря, было знакомым: город против деревни, бедные против богатых и против ростовщиков, народ против знати, а не рабочие против работодателей. "Социалистическая зараза", которая так прискорбно быстро распространялась среди бедных крестьян в Альпах и, несомненно, в других местах, привлекло внимание потому, что имело знакомое звучание. "Страшно представить, как они позволяют поймать себя в силки богатства, приходящего к ним во сне", - комментировал один из бонапартистских агентов. Почему бы и нет, ведь это традиционная тема крестьянских сказок и, в любом случае, только чудо могло принести крестьянину богатство? "Удивительная преемственность крестьянских реакций, - комментирует Альбер Собуль. А чему удивляться, если мало что изменилось?"
С этой точки зрения Вторая империя была не периодом репрессий для вновь политизированного крестьянского "класса", а периодом относительного благополучия, когда после восстановления порядка и экономической активности возможности городского или управляемого городом экономического роста просачивались в деревню, чтобы дать людям удовлетворение на их собственных условиях. По словам мэра города Курги (Йонна), жители его города были вполне довольны новой конституцией 1852 г., тем более что их вина продавались довольно хорошо.®° Крестьяне часто отождествляли противников империи с реакционными силами, настроенными на восстановление старого угнетения, а не с теми, кто стремился сохранить или вернуть новые неопределенные свободы.* А конкретные свидетельства того, что дела у них шли хорошо, заставляли крестьян отождествлять империю с процветанием. "Крестьяне голосуют за императора не потому, что они несвободные люди, - писал Эжен Тено в 1865 г., - а потому, что они довольны, и потому, что они смотрят на вещи иначе, чем горожане". По мнению крестьян, никто не может сравниться с Наполеоном III в поддержании цен на свинину. А субпрефект города Брив сообщал об успехе большой ярмарки 1853 года: "Крестьяне возвращаются домой с горячими криками "Да здравствует император!"
Пожилой Мартин Надо, назначенный Гамбеттой в 1870 г. префектом родного Креза, обнаружил, что люди уже не говорят, как в 1849 г., о храбрости, самоотверженности, самопожертвовании. Их взгляды переместились с абстрактных формул, которые они едва понимали, на конкретные предметы, оказавшиеся в пределах их досягаемости. Политика была связана с тем, как жить, и в целом жить стало лучше, поэтому разговоры велись о том, как вырастить больше урожая (теперь, когда коммуникации и торговля сделали повышение производительности возможным и актуальным), и о цене на скот.
Подобное отношение, как правило, вызывало уничижительные комментарии даже у сентиментальных и сочувствующих наблюдателей. Поль Буа, обсуждая выборы 1790 и 1979 гг. в Сарте, показывает, что в выборах 1790 г., касавшихся департаментских должностей, приняли участие те же самые крестьяне, которые на следующий год пришли в невероятно низком количестве голосовать за представителей в Законодательное собрание. В 1790 г. на кону стояло местное самоуправление и местные интересы, в r7g1 г. решался вопрос о правительстве Франции. Для соотечественников, "прожорливых и эгоистичных, политические рассуждения были практически лишены смысла"; национальные вопросы не двигали ими, только "чувства их интересов". Безразличные к известиям о бегстве короля в Варенн, его пленении, падении и казни, крестьяне проявляли беспокойство по поводу нехватки зерна, его расхищения или реквизиции, роста цен на хлеб и падения стоимости ассигната, а также неприятностей, связанных с местными священниками и церквями. Так ли это странно, прискорбно, неразумно? Вопросы национального интереса должны мало волновать тех, кто не видит, что они могут для них значить. Живой интерес к вопросам, которые их действительно волнуют, которые можно считать важными, потому что они
