способ решения вопросов, имеющих непосредственное отношение к нему.
В этом случае, в памяти действующих лиц, как правило, остаются неясные понятия. Ici les concepts de bourgeois, de prolétaire... se révélent sans pouvoir sur les faits." ("La démocratie impossible", Etudes rurales, 1973, p. 34). ("La démocratie impossible", Etudes rurales, 1973, p. 34.) Любопытный комментарий ко всему этому мы находим в статье Маргарет Пейл, рецензирующей две книги о нигерийской политике: "Фракции, возникающие на почве конфликта личностей между отдельными лидерами, часто продолжаются еще долго после того, как эти лидеры уходят со сцены, потому что политика основана в гораздо большей степени на личных отношениях и борьбе за личные преимущества, чем на идеологии" (Times Literary Supplement, Oct. 17, 1975, P- 1241).
Еще одна тенденция, сохранившаяся до сих пор, хотя и в ослабленном виде, отражала непреходящий архаизм политики. Префект Пиренеев-Ориенталей очень хорошо объяснил ситуацию на выборах 1889 года. Не партийные ярлыки, а регионализм определял результаты голосования: "Местное соперничество... вновь пробудится с такой же силой, как и в прошлом; достаточно, чтобы один приход проголосовал за г-на Б, чтобы соседний приход отдал свои голоса А." И снова, и снова, поскольку ярлыки были масками для местной политики и местных настроений, корни кандидата имели большее значение, чем его политический ярлык. Так, в ряде случаев левые приходы голосовали за кандидата от правых, потому что он "их человек", а правые - за левых, потому что кандидат был местным врачом или просто чтобы насолить ненавистному сопернику с вершины холма или ниже.
Здесь также можно говорить о постоянстве. Вековые противопоставления просто переосмысливались, когда равнины уходили влево, а горы оставались упрямо правыми и католическими. Пастушеская экономика, сохранившаяся на верхних склонах, отразилась в цеплянии за старые устои, которые быстро разрушались внизу. Процесс ускорялся, когда, как в Маурьенне, промышленное развитие превращало крестьян в пролетариев и приводило рабочих-иммигрантов извне. Все это создавало иерархии, соперничающие со старыми привычными, классовое деление современного типа, отчуждение от традиционных обычаев и лояльности - напряженность, открывавшую дорогу современной политике. Можно лишь с уверенностью сказать, что изоляция и самодостаточность способствовали политической (или, скорее, аполитичной) стабильности, или, иначе говоря, отказу от новых идей, и что они совпадали с политической ориентацией на личности, а не на правых или левых.
С другой стороны, близость к городам и их рынкам, со всеми связанными с этим перемещениями туда-сюда, ускоряла тенденцию к движению и эволюции. Каким бы маленьким ни был город, в нем есть несколько государственных служащих, владельцев магазинов, врачей, ветеринаров, юристов; клубы или общества, возможно, масонская ложа; "пресса", собираемая в кафе и выходящая раз или два в неделю, - все они могут быть носителями внешних идей. Напряжение между маленьким городом - субпрефектурой или районным центром и окружающей сельской местностью усиливалось и осложнялось городскими новинками. В свою очередь, малый город часто привносил в сельскую местность новую политическую напряженность. Так, в Аллье политическая эмансипация сельских районов от господства крупных землевладельцев, по-видимому, была обусловлена жизнеспособностью отдельных бургов, "ядер оппозиции", которые давали сельским районам альтернативную политическую линию поведения. От того, была ли деревня или поселок таким лидером или нет, зависело, насколько сам город был частью более широкого мира. В Ардеше, например, Ле Шейлар, остававшийся до 1880-х годов вне экономических течений, был политически тихим, как и окружающий его регион. Но на юге Ларжентьер, важный центр торговли между соседними областями, и его окрестности были политически живыми.
Другие противоречия с политическими возможностями развивались на самой земле. Появились и углублялись трещины в устоях сельского общества - в той "покорности и уважении к законам и правилам и почтительном отношении к представителям власти", о которых сообщал довольный полицейский начальник Серета. Но это было в 1876 г., а Серет лежит в пиренейской долине. В других местах семена перемен проросли задолго до этого. Они пришли с альтернативами: возможностью выбора и бегства от власти. Бодрийяр, путешествуя по югу, заметил, что в местной речи нет термина "уважение", и поэтому используется "страх". Действительно, уважение (respe) фигурирует, по крайней мере, в словарях. Но есть и crainto, которое охватывает и уважение, и страх. Благоговение и почтение не так уж далеки друг от друга. Ребенка учили, что он должен бояться своего отца, подчинённого - своего начальника. Внешние проявления почтения символизировали покорность: целование руки отца, преклонение колен перед господином, как это еще делали крестьяне Бретани в 1840-е годы. Почтение, основанное на страхе, зависимости и покорности, не избавляло от злобы, а, наоборот, способствовало ее росту. Народные пословицы отражали злобу подчиненных, которые радовались, когда начальство оказывалось в затруднительном положении: "А в Лораге, где в крупных владениях выращивали пшеницу, а в мелких - кукурузу, бедняки встречали летние дожди, угрожавшие одним и помогавшие другим, словами: "Дождь наглости". Если у сквайра пропадал урожай, а у мелкого человека было много кукурузы, он мог позволить себе отбросить страх и быть таким "наглым", как ему заблагорассудится.
Возможность для наглости появлялась медленно, хотя уже в 1830-х годах в источниках отмечалось ослабление уважения к авторитетам любого рода, особенно к хозяевам. В "Сельскохозяйственном обзоре" 1867 г. говорилось о том, что, хотя условия сельского труда улучшились, отношения между работниками и работодателями ухудшились. Эти две вещи, конечно, были связаны между собой: возможность покинуть землю, истончение сельского населения, однако ограниченные в то время, тем не менее, повышали заработную плату. Десятилетие спустя, в 1870-х годах, врач из Тарна удивлялся исчезновению прежнего издольщика, "полного почтения к своему хозяину". Теперь издольщики были "менее рабами рутины, более компетентными, более трудолюбивыми, но очень независимыми, относящимися к хозяину как к равному, очень эгоистичными... менее услужливыми, чем раньше, и склонными жертвовать всем ради собственных интересов". Вот и все: перемены, и наблюдатель, не удивляющийся тому, что низшие группы начинают ставить свои интересы выше интересов хозяев, да и вообще не замечающий разницы в интересах.
Само наличие альтернатив способствовало росту ожиданий и в определенной степени принесло свои плоды. Но беспрецедентно быстро выросшая пропасть между реальными достижениями и ожиданиями (какими бы скромными они ни казались сегодня) усилила существующие трения и вызвала высказывания о недоброжелательности и враждебности низших классов по отношению к высшим. В связи с этим произошло еще одно событие, отмеченное Тероном де Монтоже в 1869 году: "Узы покровительства, столь мощные в прошлом, ... сегодня не имеют силы". Таким образом, высшие классы "больше не являются опорой для государства". Высшие классы диверсифицировались настолько, что обеспечили целый ряд альтернативных властей. Для того чтобы отпала
