году субпрефект в Лоте заметил, что крестьяне примут монархию, если только их убедят, что им не нужно бояться десятины и феодальных повинностей".
Именно эти настроения лежали в основе диковинной жакерии, прокатившейся по Дордони и Шаранте поздней весной 1868 г., которая, судя по всему, началась с того, что аристократическая семья де Лестранж из Ше-Вансо (Шаранта-Инферьер) поместила свой герб на витраж местной церкви. Это убедило жителей деревни в том, что дворянские привилегии вот-вот будут восстановлены. Вскоре по всей округе поползли тревожные слухи о том, что скоро священники будут требовать каждый тринадцатый колос кукурузы, а дворяне вернутся к сосанию крестьянской крови. Официальные отчеты отмечали сильное беспокойство в регионе, которое усугублялось тем, что местное население было "невежественным, нерелигиозным [и] привязанным исключительно к своим материальным интересам". Риберак (Дордонь) был полон "абсурдных историй". В Сен-Поль-де-Лиссонне одна старушка спросила мэра, правда ли, что императрица Евгения вышла замуж за Папу Римского. В Серку (департамент Шаранта-Инферьер) начались волнения, которые перекинулись на Сен-Пьер-дю-Пале, расположенный неподалеку. Большинство проблем было связано с церквями. В Сен-Мишель-Лепоу (sic), близ Барбезьё (Шаранта), около 20 крестьян, вооруженных палками, пытались убрать с алтаря церкви гроздья цветов и зерна (очевидно, лилий), поскольку, по их мнению, они означают грядущее восстановление десятины. В другую церковь, расположенную недалеко от Коньяка, ворвались несколько сотен человек с целью убрать (несуществующую) картину с изображением святого Иосифа, несущего букет лилий и топор, который возвещал о возвращении феодализма. Священники были избиты (как в Гигони, Шаранта), оскорбляли, угрожали; всех обвиняли в намерении восстановить феодальные повинности.
Всего два года спустя эта и подобные ей ненависти нашли выход в страшном убийстве местного дворянина на рынке Офэ (Дор-донь). Схваченный крестьянами и обвиненный в прусских симпатиях, хозяин поместья был жестоко избит, его таскали по улицам, пытали и, наконец, еще дышащего, бросили на костер, чтобы сжечь заживо. Андре Арменго предположил, что ненависть к недоступным иностранным врагам переносилась на более доступных (дворян, богачей, духовенство, протестантов), которых считали предателями или близкими к ним людьми. Но не проще ли признать вместо этого старую ненависть, которой в моменты обострения давали выход, а официальной вражде - удобный ярлык? Именно поэтому, как рассказывает Филипп Хамертон, во время войны 1870-71 гг. бургундское крестьянство с такой готовностью поверило, что все священники - агенты Пруссии, а все деньги, которые они собирают, идут на нужды Германии. Прежде чем приписывать дурные мотивы той или иной группе, необходимо предположить, что она способна на зло. Если этот потенциал приписывался дворянам или священникам, то на них легко было возложить ответственность за всевозможные проступки. Слабые слухи" и "клеветнические обвинения", о которых сообщал имперский прокурор в Тулузе, отражали лишь то, что крестьяне думали о тех, кого они обвиняли, и чего они от них боялись. Историческая память и простой интерес заставляли крестьян ненавидеть эти группы больше, чем иностранных врагов. Пока еще не произошло ничего, что могло бы указать на неправильность таких приоритетов.
Более простой, внутренний мир реагировал на политические события, приходящие извне, в понятных ему терминах, которые городские наблюдатели презирали как невежественные и мелочные: потеряет ли он свободы, удерживаемые неопределенно, вернет ли утраченные права на лес или охоту, заставят ли его платить больше налогов или освободят от них? В Драгиньяне процессия, праздновавшая в 1848 г. провозглашение Второй республики, вначале разграбила кассы по сбору пошлин, позволив мистралю разнести их бумаги, а затем - главное налоговое управление, где были сожжены записи. В Авиньоне комитет, провозгласивший приход республики, одновременно отменил пошлины и налог на вино. В других местах крестьяне захватывали бывшие коммуны и леса, которые были утрачены, или разоряли новые плантации, которые посягали на их пастбища. В Йонне и других местах февральский энтузиазм сменился отвращением в марте, когда свобода обернулась дополнительными налогами. В Лоте полицейский чиновник заявил, что беспорядки, вспыхнувшие в июне 1848 г., имели лишь самое смутное отношение к парижскому восстанию, просто люди были полны решимости воспользоваться первой возможностью избавиться от сборщиков налогов. Если государство - это прежде всего сбор налогов, то республика мало кому нравилась. Крестьяне и ремесленники поступали логично, подозревая ее, тем более что "принцип равенства в грубом понимании распространился в невежественных и легковерных массах". Воспоминания о прежней традиции были склонны к нивелированию, и для разжигания их не требовалось политической пропаганды. Но они выражались в стремлении есть и пить за счет богатых (если надо - за их столом) и в срывании самого заметного признака их богатства - флюгера на крыше.
В условиях голода, нужды и политической неразберихи, в сочетании с разобщенностью сверху, традиционные боевые действия порождали страхи, мифы, надежды и достаточно мобилизующие образы. Все вспоминали уроки прошлого. Дворяне и волостели боялись своих крестьянских врагов.t Крестьяне ненавидели "буржуев" и помышляли о походе на них. Много приходится слышать о тайных обществах и эффекте их пропаганды в малых городах и сельской местности в 1849-1851 гг. Безусловно, их организации были достаточно эффективны, чтобы вызвать локальные восстания во многих районах после переворота 2 декабря. Но очень сомнительно, что кто-либо из соотечественников поднялся на защиту республики, конституции или против переворота Луи Наполеона. Поражает политическая неосведомленность крестьян, записавшихся в такие общества. "Меня записали в клуб; я всегда думал, что это общество благодетелей", - сказал один из них, и хотя он, как и добрый солдат Швейк, возможно, лгал, факты свидетельствуют о том, что так часто и было. Безусловно, существовала путаница в понимании того, что представляют собой как клубы, так и восстания. В Ардеше несколько повстанцев свидетельствовали, что им сказали, будто префект ждет их в Привасе, чтобы собрать их голоса. Даже прокурор признал, что многие повстанцы не знали, что они делают: кто-то думал, что борется за отмену налогов или за получение работы; кто-то считал, что отвечает на призыв президента о помощи или на его призыв выйти на шествие в провинциальные города; многих просто заставили пойти с толпой.
В ответ на вопрос о том, что делать, он мог только заикаться: "Я из Пужоля". Для него этого было достаточно; а деревенская солидарность (красные или белые, люди маршировали под звон церковных колоколов) или престиж местного знатного лица (например, нотариуса, который повел 100 человек из своей деревни в поход на Миранду (Жер)) или ненависть к городам, к ростовщикам, к богачам - все это объясняло большую часть происходившего.?"
Власти обвинили восставших в социальной революции. Так оно и было, но в ограниченных масштабах: "Мы хотели сохранить права народа", - пояснил один из
