предупреждали нас о его раздражающей судей старомодности и сугубой интеллигентности. Наверное, это так, их непременно должно раздражать все
другое, для них непонятное, как несомненно раздражает воспринимаемое всего лишь старомодной, лишней, только осложняющей течение процесса формальностью уже само присутствие адвоката в зале суда: его
зачем-то нужно выслушивать и ему отвечать!.. Очень эффектным было само явление Л. З. Катца в Калининграде, во всем блеске, масштабе его дарования и самой личности, может быть, поэтому суть конфликта и обозначилась в суде особенно рельефно.
Следователь прокуратуры — та самая молоденькая девица с университетским значком, очевидно еще с младых ногтей воспринявшая манеры и облик партдамы (мы видели этих дам в разных креслах до министерского включительно), — была явно обеспокоена моим сообщением о том, что на днях появится московский адвокат. Мы отправились вместе с ней в тюрьму (свидание мне все-таки разрешили, хотя областной прокурор еще раз намекнул, что они ждут от меня помощи; я, мол, должен повлиять на сестру, пусть ведет себя умно), по дороге она ворчала: «В Москве думают, что все знают и понимают, а у самих никакого представления о местных условиях, взяли бы лучше местного адвоката, вам бы пользы больше, с ним тут считаются…» — «Он же приедет не в колхоз, по делам кукурузы, — обозлился я. — А сестра, кстати, полжизни прожила в Москве, ей тамошние условия ближе, да и зачем вам, чтоб с ним тут считались?..» А так все у нас было мирно, я про себя ухмылялся, дивясь ситуации: забрался с хорошенькой девицей в полупустой трамвай, надо было проехать пять — десять остановок от прокуратуры до тюрьмы; день был ясный, я, забывшись, чуть было не купил ей трамвайный билет. У меня даже мелькнула мысль о возможности такого пути спасения сестры: взять ее сейчас покрепче за руку, а там вечер, ресторан — чего только не может быть! Но очень далеко все заехало в наших с ними отношениях, я, так сказать, эстетически понимал немыслимость подобной путаницы жанров. К тому же с трудом передвигался, во мне булькало и переливалось: несмотря на летнюю жару, поверх пиджака надет был застегнутый на все пуговицы плащ, карманы штанов, пиджака и плаща я набил банками, бутылками с водой и кефиром, свертками и кульками — она сидела уже три месяца, а передача в тюрьму разрешалась только одна, следующая — через полгода, а это была пора, когда там просто морили голодом. «Купите что хотите, — сказала мне накануне следовательница, — я не возражаю. Только, наверное, с собой ей взять не разрешат».
Мы приехали, нам открыли одну, потом вторую дверь, и еще долго я шел вслед за ней, куда-то поднимаясь и спускаясь, задевая бутылками и банками за окованные железом двери, вдыхая сыроватый и острый запах человеческой униженности, шедший от этих толстенных стен, способных отразить натиск любого средневекового завоевателя. Наконец мы пришли: небольшая комната, открытое в решетках окно, стол и два табурета. «Подождите», — сказала мне девица с университетским значком и вышла.
Это свидание с Идой в калининградской гестаповской тюрьме и в присутствии следователя и надзирателя в белом халате — продолжалось оно полчаса — стоило годов изучения существа нашей жизни, на котором когда-то настаивал редактор областной газеты на Сахалине.
Мне всегда казалось, что все можно понять и если не найти оправдание, то, во всяком случае, увидеть другую точку зрения, а в ней свою аргументацию с более всеобъемлющей позиции, вынужденную, в силу государственного взгляда, брать за скобки частную боль и переживания. Я все время пытался понять и следствие, и прокуратуру, вплоть до тюремной администрации: должен существовать порядок, а без пенитенциарной системы современное общество немыслимо, ибо и нравственный закон вынужден предполагать необходимость изоляции преступника во имя общего блага. Я мог бы, поднапрягшись, попытаться даже прочувствовать придуманную необходимость задержания сестры, хотя это и было мудрено. Но безнаказанность равнодушной и одновременно трусливой подлости — это было выше моего разумения.
Ведь всего этого можно было не делать! Но могли, имели право, а стало быть, почему бы свое право не осуществить, не потешить злобную мстительность? «Вы знаете, что она была с любовником?» — крикнул мне областной прокурор, когда понял, что номер со мной не получился. «Это дает вам право держать ее в тюрьме?» — спросил я, и это стоило мне в тот раз запрещения свидания.
Наверное, нет человека, которому было бы хорошо в тюрьме, — в этом смысл чудовищного института. Но Иде (я догадывался об этом и раньше, а тут понял сразу) она противопоказана из-за органических свойств ее натуры. Она могла, когда очень надо, быть сдержанной, но не умела, не в состоянии была понять казенной силы и казенных отношений. Человек активный и верящий в собственную силу, обаяние, знание людей и умение с ними сойтись (хотя на самом деле не было ни умения, ни знания, а главное, памяти на свои бесчисленные неудачи именно по этим причинам), а также из-за поразительной для человека, по натуре доброго, убежденности в собственной правоте и упорном стремлении собственную правоту навязать. Но одно дело, когда она как-то жила, пусть в уродливом, но нашем привычном мире. Здесь был другой мир, проникнутый тупым и злобным нежеланием понять, а кроме того, правом не понимать что бы то ни было в человеке.
Я почувствовал все это сразу, как только она вошла — несломленная, но уже готовая. И в том, как она вошла, еще пытаясь, как обычно, говорить «на людей», но уже знала, с кем имеет дело. И в том, как чуть робко, со всеглавнейшей своей застарелой инфантильностью сказала о том, что вот, мол, как обычно, ухитрилась что-то напутать и попала в карцер, а надзиратель в белом халате повернул к ней квадратную бандитскую рожу и рявкнул: «Первое предупреждение!» А когда я, поняв, что она больна, лежит в тюремной больнице, выразил что-то о возмутительности того, что врач не сообщил об этом, что должны были в таком случае разрешить передачи, она испугалась — подведу врача, жалуясь, и в то же время уже явно боялась начальства. И в ее уверенности, что это вот-вот кончится, и внезапном страхе: «Неужели суд может быть только через месяц?»
Я попытался разрядить атмосферу в залитой солнечным светом комнатенке и вывалил свои припасы из карманов на стол: «Времени у нас немного, ты пока ешь». И тут белый халат поднял на меня мутные блеклые глаза: «Этого ничего не положено, только через контору!» Я подумал, что он это так, для порядку, попытался что-то сказать, пошутить. Но он равнодушно встал с табурета: «Прекращаю свидание».
«Да ладно, Свет, — сказала Ида, — я даже
