ресницами, Кожа и волосы опадают лоскутами. Она даже не пытается кричать, лишь беззащитно хрипит.
Вскоре старуха перестала хрипеть, затем прекратилась и тряска. В этот момент от её лица уже ничего не осталось, лишь череп с остатками розоватой плоти, щерящийся на нас беззубым ртом.
Мы подошли к повозке с опаской.
Я же вдруг вспомнил про Мильку, которой нигде не было видно. Чуть привстал, озираясь по сторонам.
Заваруха тёмных и церковников продолжалась.
Посмотрел в другую сторону, краем глаза уловив какое-то движение, и нашёл Мильку.
Она сидит под кронами дерева на небольшом отдалении, и среди мха и корней, у её ног лежит сумка с опущенными стенками, и здоровенный бутыль, что из далека кажется не таким и внушительным, однако он зеленовато пульсирует, а Милька держит на деревянной пробке ладонь, и от пальцев её, хотя возможно мне это только кажется я очень на это надеюсь, исходят искры.
Под рубахой у меня проходит табун мурашек. Иду быстро к Мильке, на ходу расстёгивая дублет и засовывая под ворот руку, беспощадно давлю муравьёв.
И вот стою рядом с полуросликом. Рейвен остался у повозки, видимо решив обыскать её в поисках драгоценностей. Благородные они такие, своего не упустят и чужих обокрасть не забудут.
А у моих ног, в здоровенном стеклянном бутыле, развернулся настоящий ураган, воздушная воронка из жёлтого дыма, закручиваясь, беспощадно слизывает по капле красную плёнку, отделяющую её от нижнего, ядовитого, зелёного слоя.
Я смотрю как заворожённый.
Милька убрала руки от пробки и сидит молча, смотрит в оба глаза на бутыль и периодически мерзко хихикает.
Не выдерживаю, и ботинком сапога легонько пинаю её по мелкой заднице.
Милька подскакивает. Вижу, что внимание её теперь точно обращено на меня, на душе приятно-злорадно, собираюсь задать вопрос... Но не успеваю.
Она взбешённая шлёпает ладошкой мне по паху. Не смертельно, но внушительно настолько, что я как-то сразу выдохнул и согнулся, прижимаясь обеими руками к мужскому естеству. И тут же оказываюсь головой на её уровне, и наши взгляды встретились. С такого ракурса она кажется куда опаснее и злее... Но вдруг ухмыляется, и мне кажется, но только на миг, что зубов у неё во рту немного больше, чем должно быть. А она ещё и ручку мне на плечо кладёт и похлопывая по-семейному, говорит:
— Командир, я понимаю, что в тебе вдруг проснулся шутник-идиот, но нужно бежать, и как можно быстрее, мембрана из желудка евсида не продержится долго, и когда смерчик прорвётся... Нам лучше быть как можно дальше отсюда!
Мысли мои смешались в кучу. Боль в паху отлегла. Я выпрямился и вновь уставился на бутыль, где жёлтый смерч уже явно отливал багровым, а красная плёнка становилась с каждым мигом всё тоньше...
Вот же мелкая Сука отравительница! Она же эту вылазку спланировала не ради куша!
Смотрю на бутыль, и рука сама тянется кого-нибудь придушить. Оборачиваюсь и бегу к повозке, они уже оба стоят с её обратной стороны, рассматривают что-то на деревянной дверце с металлической ручкой.
Достигаю их, руки тянутся к тонкой шее Мильки, но тут же замирают, ведь взгляд мой встретился с печатью. Круглой, с крутящейся вязью в центре этого круга, что уходит в её середину слоями. Различаю лишь несколько символов, означающих блок, замок, и проклятье на головы тех, кто притронется... вязь явно тёмная, ибо исполнена запёкшейся кровью. Прикоснуться к ней не просто страшно, это вверх идиотизма, даже мне, даже с зажжённой проклятым пламенем рукой. Эта повозка укреплена, зачарована и блокирует любое магическое воздействие.
О чём-то подобном догадался и Рейвен:
— Там явно что-то значимое для тёмных внутри лежит, раз они так заморочились с защитой.
— Словно ты что-то в тёмных рунах понимаешь! — хмыкает Милька, и тут же с ним соглашается. — Хотя ты прав, чтобы эту руну напитать надо кровавую жертву бездне преподнести, просто из прихоти такое не делается...
Я думаю несколько мгновений, всем нутром ощущая, как крутится позади жёлтый смерч в бутылке и что может статься когда он смешается с ядовитой зеленью, что на дне стекляшки плещется... Но и оставлять здесь неизвестное сокровище тоже не хочется.
Кажется и меня охватила жадность.
Всё-таки благородные плохо влияют на других... они как зараза, всех вокруг заражают жадностью.
Иначе как ещё объяснить, что я впрягаюсь в эту повозку вместо сбежавших лошадей, и уцепившись за верёвки и цепи, напитавшись силой до отказа, тащу целую повозку на своём горбу, пока Рейвен подталкивает сзади, а Милька сидит на козлах и смотрит на поле боя, озорно комментирую, то, что там происходит.
Вот как это объяснить самому себе? Вот как понять зачем я это делаю? Неужели я стал настолько жадным ублюдком?! Ох... Прямо ощущаю как отец печалится на небесах о моей погрязшей во тьме душе... Однако мы же у тёмных воруем, хм... Может отец не так уж и печалится?
— О, светлые проигрывают! — пищит Милька погромче, чтобы я и Рейвен могли услышать.
— Вот это да! Князь со здоровенной бабищей машется... Ну та, что с молотом, которая у светлых за главную вроде кааааа, мать моя низушковая!!!! Он её голову снёс! Рукой! Просто сорвал вместе с шеей! Ровненько так! Просто герой! Кажется сейчас от светлых только трупы и останутся, ох и расстроится красавчик клирик...
И когда мы стали подниматься уже над краем и до Яра оставалось совсем немного, и кажется я даже начал различать его светлый балахон в бурой пожухлой траве, как вновь раздался голос Мильки, уже не на шутку встревоженный:
— Ох, да грёбанная бездна!!! Они заметили пропажу… опаньки...
На этом растерянно-радостном "Опаньки" мы наконец достигли Яра, и я, выпустив верёвки из рук, безвольным мешком из уставшего мяса свалился в траву.
Яр тут же подлетел, и зло зашипел:
— Да что же вы творите, мерзкие грязные падальщики?! Вы хоть понимаете, что...
Он не договорил. И Милька молчала. И Рейвен молчал. И вокруг меня расплывалось целое море удивления, что-то приковало всеобщее внимание, пока я лежу здесь и пытаюсь отдышаться и утереть лоб от пота, от тяжкого подъёма хоть немного отойти...
Но любопытство сильное чувство, и не в силах противиться ему, я с трудом встаю, потягиваюсь, хотя спину всё равно болезненно тащит куда вниз. Рахи спасает. И я уже более энергично обхожу повозку и встав рядом с товарищами таращусь вниз, на поле боя.
И то, что я вижу навсегда впечатывается в мою бедную уставшую от вечных
