В ту же минуту пробило шесть часов!
VI. Дядя и племянник
Петрюс показался в глубине галереи.
– Иди скорее, – сказал генерал, – ты приходишь как нельзя более кстати.
– Мне кажется, вы вовсе не нуждаетесь в подкреплении, генерал, – проговорила маркиза. – Если бы вы пришли пятью минутами раньше, господин Петрюс, – продолжала она, обращаясь к художнику, – ваш дядя дал бы вам хороший урок вежливости.
И маркиза дополнила речь свою жестом, доказывающим некоторую фамильярность по отношению к молодому живописцу.
– Как? Вы знакомы с моим племянником, маркиза? – спросил генерал.
– О, да. Слух о нем дошел и до нас, и моя племянница пожелала иметь свой портрет работы вашего племянника. Вы должны гордиться, генерал, имея такого племянника, – прибавила она не то спесивым, не то насмешливым тоном.
– Я и горжусь, потому что племянник мой один из наиболее благовоспитанных людей, каких я только знаю.
– Прощайте, генерал. Подумайте о предмете моего визита, а теперь расстанемся друзьями.
– Я ничего не имею против того, чтобы расстаться, но добрыми друзьями – это дело другое.
– О, дерзкий! – выбранила его маркиза, уходя.
Только успела она выйти, едва затворилась за нею дверь, как генерал, не отвечая племяннику, который спрашивал о состоянии его здоровья, бросился к сонетке[8] и с яростью дернул ее.
Прибежал Франц.
Ни креста, ни галунов на нем уже не было – так строго он исполнял приказания генерала.
– Вы звонили, господин генерал?
– Да, я звонил. Подойди к окну, дурак, и отвори его.
Франц отворил окно.
– Смотри на улицу!
Франц высунулся из окна.
– Смотрю, господин генерал.
– Что ты видишь?
– Ничего, господин генерал. Ночь очень темна.
– Смотри хорошенько.
– Я вижу карету, господин генерал, и даму, которая входит в нее. Дама, что вышла отсюда.
– Итак, Франц, если эта дама когда-нибудь еще приедет и спросит меня, ты ей скажи, что меня нет на свете!
– Слушаю, господин генерал!
– Хорошо. Затвори окно и уходи.
– Господин генерал, ничего не прикажете еще?
– Черт возьми! Я еще имею права приказать тебе: дай в шею повару!
– Слушаю, господин генерал. – Он остановился в дверях. – А если спросит, за что?
– Ты скажешь ему, что уже ровно шесть часов и пять минут, а обед не на столе.
– Что обед не подан, господин генерал, виноват не Жан.
– В таком случае, ты виноват? Поди и скажи Жану, чтобы он дал тебе в шею.
– В этом виноват кучер маркизы…
– Отлично. Недостает только, чтобы была виновата ее карета!..
– Он вошел в кухню с собачкой маркизы на руках, от собачки пахло мускусом… От мускуса соус свернулся.
– Ты слышишь, Петрюс? – сказал генерал самым трагическим тоном, оборачиваясь к своему племяннику.
– Да, дядя.
– Никогда не забывай, что из-за маркизы твой дядя вынужден обедать в шесть с четвертью. Извольте идти, господин Франц, и не смейте носить вашего креста и галунов ровно три месяца.
Франц вышел в полном отчаянии.
– Как мне кажется, визит маркизы вас порядком раздосадовал.
– Я полагаю, что тебе известна его причина?
– Да, до некоторой степени.
– В таком случае, тебе должно быть известно и то, что куда бы ни сунулась эта старая ханжа, – точно сам черт побывает там.
– Виноват, дядя, но поговаривают, что вы когда-то удостаивали эту старую ханжу большой преданности?
– У меня, брат, так много недругов… Да, ну ее к черту! Поговорим о чем-нибудь другом. Получал ты какие-нибудь известия о морском разбойнике – твоем отце?
– Дня три тому назад получил, дядя.
– Ну что, как поживает этот старый корсар?
– Очень хорошо, дядя. Целует вас от всего сердца.
– Чтоб удушить?.. Стой! Скажи, ты это для меня так нарядился?
– Частью для вас, а главным образом для леди Грей.
– Ты от нее?
– Я ходил поблагодарить ее.
– За что? Не за то ли, что братец ее, адмирал, каждый раз, когда меня встречает, поздравляет с морскими подвигами твоего отца-разбойника.
– Нет, дядя, за ее старания продать моего «Кориолана».
– Я думал, что он уже продан.
– Я отказался продать его.
– Неподходящая цена?
– Мне давали вдвое против его стоимости.
– Так почему же ты отказался продавать?
– Потому что покупатель был неподходящий.
– Ты позволяешь себе разбирать, чьи деньги идут к тебе?
– Да, дядя.
– Вот как! Пожалуй, разорить отца – это еще не большое несчастье: добро, скверно нажитое, не должно идти впрок. Но ты пожелаешь содрать кожу и с меня в свой черед?
– Нет, будьте покойны, дядя, – сказал, засмеявшись, Петрюс.
– И кто же был этот покупатель, которого вы нашли неподходящим, господин мудрец?
– Министр внутренних дел.
– Министр внутренних дел хотел купить твою картину?.. И ты отказался?
– Отказался.
– И можно узнать причину этого отказа?
– Ваша оппозиция, дядя.
– Что общего между оппозицией и твоими картинами?
– Мне показалось, что, покупая у племянника картину, они хотели задобрить дядю. Мало ли у нас людей неподкупных в палате и подкупных дома?!
Генерал на минуту задумался, потом на лице его мелькнула довольная улыбка.
– Слушай, Петрюс, – сказал он самым отеческим тоном, – я не хочу, конечно, навязывать тебе моих взглядов, дитя мое, – но каким бы ярым врагом министерства вообще и министерства внутренних дел в особенности я ни был, – я не хочу, чтобы ты отказывался от поощрений, вполне законных, которыми правительство считает себя обязанным награждать по заслугам. Я не разделяю неосновательного мнения тех, которые утверждают, что художник не должен получать ни крестов, ни общественного признания. Министерства принадлежат стране, получают от страны, а не от министра. Министр, правда, заказывает картину, но платит за нее Франция, и если бы все художники думали так, как ты, мне интересно знать, что сталось бы с провинциальными галереями?
– О, дядя, их превратили бы в оранжереи с апельсинами, гранатовыми деревьями, бананами, яблонями, и, поверьте, они стоили бы галерей. К тому же я не первый отказываюсь: в данном случае я только последовал примеру личности более прославленной, чем я.
– Посмотрим, чей это портрет: это, пожалуй, поможет мне терпеливее ждать супа. Прежде всего, кто это знаменитее тебя?
– Абель Гарди.
– Сын члена народного конвента? Что же он сделал?
– Он отказался от креста и четырех изображений Магдалины.
– Сколько тебе лет, Петрюс?
– Двадцать шесть, дядя.
– Так ты моложе своих лет. Слава богу, это несчастье не из неисправимых: состариться можно очень скоро.
– Что вы хотите сказать?
– Чтобы ты был осмотрительнее в оценках и брал все, что дается. Когда ты увлекаешься кем-нибудь, милый, – а это с тобой случается часто, – ты приписываешь ему те прекрасные качества, которыми полон сам. Например, в данное время твоя любовь к Гарди заставила тебя сказать глупость, от которой всякий бы покраснел за тебя, если бы был свидетелем – будь это Франц, мой лакей, или Крупетка, собачонка маркизы, от присутствия которой портится соус.
– Я не понимаю вас, дядя.
– Ты не понимаешь меня? Знай же, что у нас кресты дают тем, кто их просит. Когда тебе захочется его иметь, стоит только обратиться к любовнице директора изящных искусств или к пономарю монастыря Сен-Ашель, и ты его получишь.
– Вы во всем сомневаетесь, дядя.
– Милый друг, тот, кто пережил революцию, Директорию, реставрацию, Ватерлоо, тот имеет право не верить ничему. В мои годы, когда ты увидишь столько правлений, ты так же будешь относиться скептически ко всему, как и я.
– Может быть, к крестам, но к фрескам – нет.
– Вернемся же к ним. Твой друг отказался?
– Отказался.
– Потому что… Есть же причина отказа?
– Конечно. Он ничего не хочет делать правительству, которое запрещает Горасу Верне, нашему известному художнику, выставить картины битв при Монмирайле, Жаммане и Вальми.
– Милый Петрюс, твой друг отказался писать фрески, потому что император России… заказал ему картину, за которую он получит тридцать тысяч франков, тогда как за фрески он получил бы только десять. Видишь, мой милый, тут вовсе не патриотизм играет роль, а любовь к деньгам.
– О, дядя, я хорошо знаю Абеля и готов жизнь за него положить.
– Несмотря на то, что ты сын своего отца, то есть негодяя и морского разбойника, твоя жизнь мне слишком дорога, чтобы я позволил тебе так рисковать ею.
– Вы слишком ожесточены, дядя, поэтому ничему и не верите.
– Ошибаешься. Я верю в твою привязанность – и привязанность твоя уже потому бескорыстна, что я никогда тебе ничего не давал и ничего не дам, пока буду жив, кроме обеда, если ты захочешь его разделить со мной, – а еще я верю в твое будущее, если ты не израсходуешь понапрасну время, свой талант и жизнь. Ты художник уже три года, не носишь ни шляпы, ни средневековой куртки, ни панталон в обтяжку, одним словом, одеваешься, как все… Если при тех средствах, которыми ты обладаешь, ты не захочешь пренебречь советами старика, много видевшего…
