– Я люблю вас как второго отца и считаю лучшим другом.
– Я твой старый друг и прошу тебя во имя этого выслушать меня, потому, прежде всего, что нам больше ничего не остается делать.
– Я слушаю вас, дядя.
– Я, хотя и не показываю, но знаю все твои знакомства: знаю твоего друга Жана Робера, знаю твоего друга Людовика, наконец, знаю всех твоих друзей.
– И имеете что-нибудь против них?
– Я? Особенно ничего, но зачем тебе сходиться с поэтами или студентами?
– Потому что я художник, дядя.
– В таком случае, если тебе так необходимо видеть поэтов, попроси представить тебя графу Марселю.
– Но он написал одну только оду…
– Он – пэр Франции!.. Ну, вот еще – Брюффо.
– Этот тоже написал какую-то одну трагедию!
– Он из академии!.. Ты слишком сближаешься с молодежью.
– Дядя, да вы ли это? Вы, обожатель молодежи, который из тщеславия носил белый парик, вы ли обращаетесь ко мне с подобным упреком?!..
– Такие связи ни к чему не приводят: они не послужат ни улучшению положения, ни приобретению славы.
– Так что же, но они дают счастье!
– Да? Ты называешь счастьем курить, сидя в мастерской, сквернейшие сигары или в кафе за чашкой рассуждать об искусстве. Когда имеешь счастье быть сыном морского разбойника, которому нечем кормиться, надо самому поддерживать честь имени, черт возьми! А мы происходим от императоров Константинополя! Да, милый Петрюс, поверьте человеку, знавшему Ришелье и других: женщины и одни женщины составляют нам имя в обществе; имей их, сколько можешь, и сходись, насколько можешь, поближе. Подумай перед каждой новой связью о тех выгодах, которые она тебе может принести: это называется знанием света, умением жить. Положись на мою опытность и в жизни, и в людях. Постарайся прочно основаться во всех министерствах, знай, что говорится во всех посольствах. И ты будешь главой оппозиции в пятьдесят лет, а в шестьдесят у тебя будет шестьдесят тысяч годового дохода. А между делом – жена какого-нибудь банкира, одна или две жены нотариусов, больше не нужно. Ухаживай, ухаживай за женщинами: они главные двигатели мнений, а, в конце концов, общественное мнение – это все.
– Но, дядя, общество, которое вы мне предлагаете, так разборчиво!
– Общество, милый мой, – лес, в который всякий вступает вооруженным: одни – умом, другие – положением. Горе тому, кто не примет известных предосторожностей! Жизнь в обществе – то же, что игра в пикет: играющие добросовестно разоряются, а кто умеет подтасовывать карты, обогащается.
– Есть люди, которые обогащаются не этим манером, дорогой дядя.
– Да, но тогда нужно надеяться на случай: вместо плута он иногда посещает и честного человека.
– Если общество таково, как вы его нарисовали, право, лучше бросить все и приняться возделывать капусту да морковь.
– Пожалуй, и жить в надежде их отведать! Но тебе предстоит еще одно разочарование: ты будешь ждать, что они растают во рту, а они выйдут жесткими.
– О, сколько вы должны были пережить, чтобы прийти к этому безотрадному заключению, дядя…
– О, нет, друг мой, я чувствую только голод.
– Господин генерал, на стол подано, – сказал Франц с выражением лица настолько блаженным, насколько оно может быть таковым у капрала, с которого сняли крест и галуны.
– Пойдем, – сказал генерал, беря под руку племянника, – за обедом мы возобновим этот разговор, и, может быть, общество покажется мне в ином свете… О! Я понимаю революцию, вызываемую голодом!
VII. Продолжение разговора
Дядя и племянник под руку вошли в столовую. Генерал опирался на руку Петрюса со всей тяжестью человека, которого с трудом держат ноги. Он уселся в свое кресло и знаком показал племяннику на место против себя.
Генерал начал с того, что при полнейшем молчании принялся уничтожать раковый суп, одну тарелку за другой. Потом налил себе стакан мадеры, выпил его медленно, смакуя, налил другой и затем передал бутылку племяннику, приглашая его последовать своему примеру.
Петрюс тоже налил себе стакан и выпил залпом, что, видимо, оскорбило его дядю, относившегося с каким-то благоговением к этой важной составной части хорошего обеда.
– Франц, – сказал генерал, – подай господину Петрюсу бутылку марсалы: он все равно не поймет различия между ею и настоящей мадерой.
Очевидно, он сказал это с целью выказать полное презрение к племяннику как знатоку вин.
Петрюс безропотно перенес этот неприятный казус. Но генерал захотел еще раз испытать его. Только что была принесена бутылка старого лафита, в меру игристого; он налил себе стакан и, точно так же, как и мадеру, начал пробовать с видом человека, желающего вынести оценку качеству вина, и обратился к племяннику:
– Передай твой стакан.
Петрюс, занятый своими мыслями, подал обыкновенную рюмку.
– Не это, – вспылил генерал, – стакан для лафита, несчастный.
Петрюс передал требуемый стакан.
Наполнив стакан, генерал поставил его у самой его тарелки.
– Ну, пей же скорее!
Художнику и в голову не приходило, что эта поспешность имела целью не дать вину остыть и потерять аромат; он приписал беспокойство дяди тому, что он уже два блюда не запил вином.
Будучи послушным и чувствуя некоторое жжение в горле от индийского перца, служившего приправой к последнему, только что съеденному блюду, он перелил свое вино из маленького стаканчика в большой, разбавил его холодной водой и выпил опять-таки залпом.
– О, разбойник! – вскричал генерал.
– Что с вами, дядя? – спросил почти с испугом Петрюс.
– А то, что если бы твой отец, тоже разбойник, не делал постоянных рейсов по Ла-Маншу, я предположил бы, что он привез порядочный груз констанского вина из Капштадта или токайского с Черного моря и выкормил тебя на этом нектаре.
– Это для чего же?
– Для чего, несчастный! Я тебе наливаю самый высокий сорт лафита, заложенный в погребах Тюильри в 1812 году, – вино, стоящее двенадцать франков бутылка, а хорошо поданное и в меру согретое – не имеющее цены, а ты пьешь это вино с водой!
– Франц, – обратился он к капралу, – постарайся достать какого-нибудь самого дрянного вина и предложи его моему племяннику.
– Извините, дядя, – сказал Петрюс, – я был непозволительно рассеян.
– Это, по-твоему, вежливо?
– Это утонченно вежливо: я был рассеян, вернувшись мысленно к разговору, который мы только что вели.
– Льстец!
– Нет, честное слово, дядя… Вы говорили…
– Я теперь не знаю, что я говорил, но так как я был голоден, то, вероятно, говорил чушь.
– Вы говорили, что я не прав, избегая высшего общества.
– О, да… потому что, – ты, конечно, поймешь, дитя мое, – человек без имени, ничем не выдающийся, всегда нуждается в обществе, в поддержке. Поддержка дается опять-таки обществом, а общество вовсе не нуждается в таком человеке.
– Это, дядя, неоспоримая истина.
– Ну, есть и неоспоримые истины, которые все же оспаривались. Я сошлюсь на следующие примеры: разве у Колумба не оспаривали существование Америки, у Галилея – вращательное движение Земли, у Гервея – циркуляцию крови; разве верили доводам Жене о необходимости предохранительного оспопрививания или Фултону, открывшему могучую силу пара?
– Вы замечательный человек, дядя, – сказал Петрюс, очарованный горячей речью этого остроумного старика.
– Спасибо, племянник. Итак, я говорил тебе или, может быть, не говорил… Но это все равно, потому что я тебе теперь скажу… Я представил тебя Лидии де Маран, самой молоденькой, самой обворожительной женщине и к тому же пользующейся большим влиянием в настоящее время. Ты там был, конечно, только в тот день, когда я представлял тебя, на следующей неделе оставил свою карточку и более не возвращался, а у нее собирается самое отборное общество!
– О, дядя, скажите лучше – самое скверное. Она принимает всех, к ней идет всякий, точно в приемную министра.
– Милый мой племянник, я не раз заводил с мадам де Маран разговор о тебе: она находит лицо твое очень приятным, но ей не нравится твое обращение.
– Хотите, я посвящу вас в тайну вкусов госпожи де Маран?
– Посвяти.
– Ее муж купил картину – образец живописи, а она не успокоилась до тех пор, пока он не отдал ее назад автору, говоря, что этот предмет вовсе не ласкает взор.
– Я знаю эту картину, и она, действительно, не ласкает взора.
– Как будто и Святой Варфоломей – вещь забавная!
– Что же, я не хотел бы иметь Святого Варфоломея в моей столовой.
– И все-таки, дядя, постарайтесь приобрести его, хотя бы для того, чтобы подарить мне.
– Постараюсь, только с условием, что ты вернешься к г-же де Маран.
– Я начинал было интересоваться ею, а вы заставите меня ее возненавидеть.
– Каким образом?
– Принимать художника и видеть в нем только красивое лицо – плохая рекомендация для женщины!
– Ах, черт возьми, да чего же ты хочешь, чтоб она в тебе видела? Что такое, прежде всего, мадам де Маран? Всемогущая благодаря положению мужа, но нераскаявшаяся Магдалина. Станет она ценить искусство! Она видит молодого, красивого мужчину и смотрит на него, ведь ты тоже любуешься, видя красивую лошадь.
