у вечности твоей!
Не самый ли лаконичный в мировой литературе компендиум «маяков» живописи?
Новые «Цветы Зла» – свидетельства глубочайшей метафизичности, экзистенциальности Бодлера, потому-то и давались больному поэту с таким трудом. Скажем, «Семь стариков» – это и аллегория на тему «вечной юдоли», и кошмарный сон, наполненный таинством абсурда человеческого существования, упреждающий тематику Камю, и символ наваждения, и «ирония смерти над миром живых», по словам самого поэта, и описание состояния духа автора:
Словно буря, все то, что дремало подспудно,
Осадило мой разум, и он отступил.
И носился мой дух, обветшалое судно,
Среди неба и волн, без руля, без ветрил.
Сказанное в полной мере относится и к посвященным Виктору Гюго «Старушкам», менее всего подражающим добровольному изгнаннику, – как писал сам автор адресату посвящения. «Старушки» – букет символов, начиная с многократно обыгранной темы быстротекущей жизни и утраченной молодости («тени прошлого») и кончая мотивом одиночества и ненужности («Вы, кто славою были и милостью Божьей, никому не нужны!»).
Тени прошлого! О, как мне родственны все вы!
Каждый вечер я шлю вам прощальный мой вздох.
Что вас ждет, о восьмидесятилетние Евы,
На которых свой коготь испробовал Бог!
Поэт симпатизирует «старушкам» не за их дряхлость и беспомощность – он уважительно относится к их жизненным страданиям (ибо женское счастье вульгарно, неплодотворно, чревато грехом).
Мотив одиночества и сиротства пронзительно звучит и в «Лебеде», символизирующем душу автора:
Жизни пасынок, сходный с душою моею, —
Ввысь глядел он, в насмешливый синий простор,
Содрогаясь, в конвульсиях вытянув шею,
Словно Богу бросал исступленный укор.
Виктор Гюго, которому посвящено это стихотворение, чутко уловил символический подтекст, написав Бодлеру:
Как всё, что Вы пишите, Ваш Лебедь – идея. Как в каждой истине, здесь есть глубина. Лебедь в пыли имеет под собой больше глубин, чем если бы он плавал в озере. Отсюда тот трепет, который ощущаешь, читая Ваши стихи.
И душа моя с вами блуждает в тумане,
В рог трубит моя память, и плачет мой стих
О матросах, забытых в глухом океане,
О бездомных, о пленных – о многих других…
* * *
Цикл Жанны в любовной лирике «Цветов Зла» один из высших образцов поэтического воспевания плотской, земной любви. Жанна, по словам биографа, – океан, за чертою которого маячит сказочная страна идеала Бодлера, она же ОАЗИС в ядовитом Париже, причал; и сестра она, и мать, но прежде всего, конечно, женщина, плоть:
Сюда, на грудь, любимая тигрица,
Чудовище в обличье красоты!
Хотят мои дрожащие персты
В твою густую гриву погрузиться.
В твоих душистых юбках, у колен,
Дай мне укрыться головой усталой
И пить дыханьем, как цветок завялый,
Любви моей умершей сладкий тлен.
Или:
Нега Азии томной и Африки зной,
Мир далекий, отшедший, о лес благовонный,
Возникает над черной твоей глубиной!
Я парю, ароматом твоим опьяненный,
Как другие сердца музыкальной волной!
Я лечу в те края, где от зноя безмолвны
Люди, полные соков, где жгут небеса;
Пусть меня унесут эти косы, как волны!
Я в тебе, море черное, грезами полный,
Вижу длинные мачты, огни, паруса…
…
Вы лазурны, как свод высоко-округленный,
Вы – шатер далеко протянувшейся мглы;
На пушистых концах пряди с прядью сплетенной
Запах муска, кокоса и жаркой смолы.
В эти косы тяжелые буду я вечно
Рассыпать бриллиантов сверкающих свет,
Чтоб, ответив на каждый порыв быстротечный,
Ты была, как оазис в степи бесконечной,
Чтобы волны былого поили мой бред.
Жанна воплощала для Бодлера плотское начало жизни: с одной стороны, возможность величайшего наслаждения, с другой – ту животность, о которой он говорил с холодным презрением: «Меня всегда удивляло, как это женщинам позволяют входить в церковь. О чем им толковать с Богом?» Впрочем, это отнюдь не исключало мечты поэта о возможности идеальной любви, встречи с женщиной-другом.
Бодлеровская любовь амбивалентна: в ней одновременно присутствуют сатанинское начало и райские кущи. Между этими полюсами заключена полнота земной любви.
В любви Бодлера к женщинам, как мне представляется, присутствует и вожделение, и страсть, и кротость, и рассудочность, и игра. Любовь для поэта – приключение, эксперимент, чувственность, обожание, но и согласие на «чистое (платоническое) поклонение».
С еврейкой страшною мое лежало тело
В безрадостную ночь, как возле трупа труп.
Но распростертое вблизи продажных губ
Печальной красоты твоей оно хотело…
Я целовал бы всю тебя от нежных ног
До черных локонов, твой стройный стан лаская,
Чтоб ты в объятиях изведала, какая
Таится страсть во мне, когда бы твой зрачок
Хоть раз подернулся слезой невольной в хладных
Своих глубинах, ты царица беспощадных!
Шарль Бодлер – Мари Добрен:
Мужчина говорит: «Я вас люблю», – и молит женщину, а та ему отвечает: «Полюбить вас? Никогда! Моя любовь отдана одному человеку, и горе тому, кто явится вслед за ним; кроме безразличия и презрения он не добьется от меня ничего». И вот – этот мужчина – из одного только удовольствия без конца смотреть в ваши глаза – позволяет вам говорить с ним о другом, говорить лишь о нем, воспламеняться лишь для него, думать о нем одном. Из всех этих признаний мне пришлось сделать весьма своеобразный вывод, что для меня вы отныне не та женщина, которую желаешь, но та, которую любишь за чистосердечие, за ее пыл, неискушенность, молодость, безрассудство.
Пускаясь в эти объяснения, я многое проигрываю; ведь вы были столь тверды, что мне пришлось подчиниться. Зато вы, мадам, многое выиграли: вы внушили мне чувство уважения и глубокого почтения. Так будьте же такой всегда и сохраните в душе тот пыл, который делает вас столь прекрасной и счастливой.
Умоляю вас, вернитесь, и я буду кроток и умерен в своих желаниях… Я не стану уверять вас, что во мне не будет больше любви… однако будьте покойны, вы для меня предмет поклонения, и для меня невозможно запятнать вас чем-либо.
Говоря о теме женщины
