понимания. Следовательно, теология — буквально «речь о Боге» – должна оканчиваться благоговейным молчанием и говорящего, и слушающих. Если новая наука теология не заявит сразу, ясно и определенно, что реальность, именуемая «Богом», недоступна человеческому уму, ее утверждения превратятся в идолопоклонство. В самом начале «Summa Theologiae», величайшего своего произведения, Фома несколько поверхностно перечисляет пять «доказательств» (или пять «путей», как он сам их называет) существования Перводвигателя, Первопричины, Необходимого Существа, Высшего Превосходства и Разумного Попечителя, выведенные Аристотелем и файласуфами. Однако, едва успев разрешить этот вопрос, тут же сносит все, что построил, одним замечанием: мы ведь не знаем, что доказываем. Мы просто бьемся о неразрешимую загадку:
Нет доказательств, что люди, небеса и горы не существовали всегда, так что стоит помнить об этом и не пытаться доказывать то, что доказать нельзя, и давать неверующим повод насмехаться над нами и полагать, что именно по этим причинам мы верим в то, что верим[1170].
Даже писание ничего не говорит нам о Боге; собственно, его задача – дать нам понять, что Бог непознаваем. «Высшее знание, доступное человеку – знать, что мы ничего о Нем не знаем, – объясняет Фома, – ибо тогда лишь мы воистину познаем Бога, когда верим, что он намного выше всего, что может подумать о Боге человек»[1171].
Даже Иисус, высочайшее откровение Бога, от нас ускользает. Разве не настаивал Павел, что Христос «есть имя… превыше всякого имени»? При вознесении на небеса, рассказывает писание, Иисус скрылся в облаке. Иначе говоря, покинув наш мир, Слово снова скрылось за пределами досягаемости нашего интеллекта, туда, где останется вечно непознаваемым и неименуемым[1172]. Весь труд Фомы можно прочесть как возражение на тенденцию, которую мы встречаем у Ансельма – попытки «приручить» трансцендентное. Его долгий и, для современного читателя, утомительный анализ следует понимать как интеллектуальный ритуал, ведущий читателей по лабиринту мысли, в конце которого их ждет мистерия или экстаз[1173]. Верить для Фомы определенно не означает некритически принять что-то «на веру». Размышление – состояние напряженного, возбужденного внимания, которое Фома определяет как solicitudo («беспокойство»). Оно терзает предмет раздумий, как собака кость, и пробуждает curiositas – не «пустое любопытство», но понятие, которое лучше перевести как «забота» или «вдумчивое внимание», некое состояние интеллектуального напряжения, в котором глубоко задействованы и эмоции[1174].
Фома глубоко почитал и часто цитировал писания анонимного греческого богослова VI века, взявшего себе псевдоним «Дионисий Ареопагит», по имени первого афинского ученика апостола Павла[1175]. Труды Дионисия были переведены на латынь и оказали влияние почти на всех крупных западных богословов эпохи до Реформации. В наше время очень немногие хотя бы слышали о нем – и это красноречивый симптом наших трудностей с религией. Дионисий показал христианам ограниченность нашего языка и связанные с ней проблемы. Он указывал, что в Библии Богу даются двадцать два наименования[1176]. Его называют скалой, воином, сравнивают с небом и с морем. Поскольку то, что мы называем «Богом», вездесуще и постоянно изливается в свои творения, каждое из них может что-то сказать нам о Боге. Например, скала говорит о постоянстве и крепости Бога – но, очевидно, неверно думать, что Бог и есть скала. Более сложные имена, которые мы даем Богу – такие как Единство, Благость, Троица и так далее – более проблематичны и могут быть даже опасны, поскольку создают ложное впечатление, будто мы знаем, на что похож Бог. Но Бог не «благ» ни в одном из тех смыслов, какие нам доступны, и не похож ни на одну известную нам триаду. Хоть эти «имена» и открыл нам в писаниях Он сам, мы должны напоминать себе, что понятия не имеем, что они означают.
Мифологический язык писаний, продолжал Дионисий, наделяет Бога конями и колесницами, предлагает ему роскошные пиры, словно человеку, так что мы легко можем усвоить привычку мыслить Бога таким же, как мы сами – только, так сказать, побольше, со вполне человеческими мнениями и аппетитами. Библия рассказывает нам и о «припадках ярости Бога, о Его сожалениях, Его различных клятвах, Его раскаянии, Его проклятиях, Его гневе, и о разнообразных и изощренных причинах, которые находит Он, дабы не выполнять Свои обетования»[1177]. Все это столь явно не соответствует действительности, что должно нас поразить и заставить ясно понять, сколь несовершенны и более утонченные богословские речи[1178]. Прислушиваясь к писаниям, мы должны критически отнестись к тому, что там говорится, признать, что все наши речи – не более чем детский лепет, и погрузиться в смущенное, но благоговейное молчание.
Следующий этап – отвергнуть эти наименования, и тем сделать первый шаг ввысь от земных способов восприятия божественного. Физические «имена» отрицать легко: очевидно, что Бог – не скала, не легкий ветерок и не воин. Ничем не похож он и на человека – творца или ремесленника. Но также следует отвергнуть и более абстрактные имена Бога, ибо Бог – не Ум, не Величие, не Сила, не Свет, не Жизнь, не Истина и даже не Благо, какими мы их знаем[1179]. И, разумеется, невозможно сказать, что Бог «существует» – ибо наш опыт существования касается лишь ограниченных и смертных созданий, а не самого Бытия:
Бог познаваем знанием и незнанием; от Него – понимание, разум, знание, касание, восприятие, мнение, воображение, имя и многое иное; но Он непостижим, о Нем ничего нельзя сказать, нельзя дать Ему никакое имя. Он – не одна из сущих вещей; Он – все вещи во всем и ничто ни в чем[1180].
Все это не сухая головоломка, выдуманная левым мозговым полушарием. Дионисий учил свою греческую паству размышлять об этом во время Евхаристии, когда торжественное пение и драматическая серьезность ритуала глубоко затрагивали их чувства и эмоции и переносили в интуитивный правополушарный мир. В таком контексте практика Дионисия могла вызвать экстаз, схожий с завершением брахмодьи.
На средневековом Западе апофатическое или «молчаливое» богословие Дионисия стало важным корректирующим дополнением к аристотелевой теологии. Бонавентура, францисканец из Италии, читавший лекции в Париже в одно время с Фомой, также настаивал, что Христос, высшее откровение Бога, ничуть не прояснил для нас понятие божества. «Берегитесь, – предупреждал он, – как бы вам не поверить, что вы в силах постичь непостижимое»[1181]. Слово, изреченное Богом во Христе и в писании, неизбежно ведет нас к неведомому, ибо указывает на непознаваемого Отца[1182]. Откровение не добавляет ясности – лишь погружает нас во тьму. Вместо того чтобы, как Ансельм, изобразить смерть Иисуса логической необходимостью, Бонавентура доказывал, что в распятии Иисуса отражается неверность
