начатые Конфуцием с его учениками. Чэн И объяснял:
Просто прими слова мудреца и вкушай их некоторое время – так ты естественным образом извлечешь из них пользу. Пристально всматривайся в «Изречения», вопросы учеников принимай, как свои собственные, а ответы мудреца – так, словно уши твои лишь сегодня их услышали; тогда многое станет тебе понятно. Если бы Конфуций или Мэн-цзы жили в наши дни, именно так они и действовали бы, чтобы сделать свое учение понятным для людей[1121].
Обучение должно быть не одиноким, а коллективным опытом; ведь студенты учатся обладать жэнь, а это понятие неотделимо от совместного бытия.
Прежде всего изучение писания должно преображать человека. «Если, изучив “Изречения”, человек остается тем же, кем был прежде, – говорил Чэн И, – значит, он и не начинал их изучать»[1122]. Очень важно было интегрировать «изучение книг» в «исследование вещей» природного мира как плавный, поступательный процесс. «Следует изучать одно сегодня, другое завтра, – объяснял Чен. – Накопив достаточно знаний, ученик внезапно, как бы в неожиданном прозрении, достигнет понимания»[1123]. После долгого интенсивного обучения наступает миг прозрения, когда все вдруг становится на свои места. В отличие от буддистского просветления, выходящего за пределы мышления и чувств, неоконфуцианцы не считали возможным разделять нравственное, интеллектуальное и эмоциональное прозрение. Даже для рационалиста Чэн И изучение писаний имело и физический резонанс:
Читая «Изречения» и «Мэн-цзы», будь внимателен и старайся ощутить их истинный вкус. Всерьез применяй слова мудрецов к себе. Не относись к ним как к пустой болтовне… Некоторые люди читают «Изречения» так, что при этом с ними ничего не происходит. Другие счастливы понять в них одну или две фразы. Но есть и такие, кто прочтет книгу – и, сам того не замечая, начинает прихлопывать руками и притопывать ногами.
Чтобы углубить этот процесс, Чэны ввели обычай «сидения в тишине» (чжин-цзуо), заимствованный из буддистских и чань-буддистских медитаций и представляющий собой облегченную форму йоги. В позе лотоса сидеть не требовалось; цель была лишь в том, чтобы опустошить беспокойный человеческий ум на время ежедневной практики чжин[1124]. Один из учеников Чэн Хао рассказывал, что, медитируя таким образом, «учитель напоминал глиняную статую, однако, когда общался с людьми, был подобен шару, полному мирного расположения духа»[1125]. Учили Чэны главным образом на собственном примере. О Чэне Хао говорили: «Он никогда не делает другим того, чего себе не пожелает»[1126]:
Столь совершенным было его самовоспитание, что он был полностью пропитан духом мирным, являвшим себя и в голосе, и в выражении лица. Однако при взгляде на него ощущалась такая высота и глубина духа, что никто не смел обращаться к нему без уважения[1127].
Так Чэн Хао столь глубоко впитал в себя писания, что сам стал их живым воплощением.
* * *
После падения западных провинций Римской империи Европу постоянно атаковали викинги, мадьяры и пираты, так что единственными островками спокойствия зачастую оставались монастыри. В начале V века Иоанн Кассиан (ок. 360–435) основал на юге Франции монашеские общины, где знакомил западных христиан с Оригеновым методом экзегезы и с духовностью отцов-пустынников, основанной на заучивании и постоянном повторении библейских текстов. Египетские монахи называли это «мнемэ теу» («память о Боге»); однако, как объясняет исследовательница-медиевистка Мэри Каррутерс, мемория — это не просто воспоминание о событиях прошлого, она требует изобретательности и творческого начала[1128]. Выученное наизусть, писание становится основой для новых идей – твоих собственных. Это противоречит зацикленности современной науки на объективности и неприкосновенности древних текстов. В мире до модерна было не только допустимо, но и совершенно необходимо заставлять древние тексты говорить нечто новое: как мы уже видели, целью была не верность прошлому, а образование и наставление будущих поколений.
В тексте, чрезвычайно важном для западной герменевтики, Павел сравнивает себя с архитектором:
Я, по данной мне от Бога благодати, как мудрый строитель, положил основание, а другой строит на нем; но каждый смотри, как строит. Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, – каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть[1129].
Павел заложил фундамент, а закончит здание кто-нибудь другой, используя материалы по своему выбору. «Разве не знаете, – спрашивал он коринфян, – что вы храм Божий, и Дух Святой живет посреди вас?»[1130] Мы уже видели, что во всех традициях целью изучения писания было личное преображение. Павел напоминал своим новообращенным, что они строят не здание ортодоксии, учений и практик: сами они и есть собственное строение. Каждый из них развивает в себе Духа Святого, и для этого глубоко личного проекта нет и не может быть общих правил, обязательных для всех. Каждый христианин призван импровизировать в ответ на свои, уникальные для него обстоятельства. Основание, заложенное Павлом – лишь начало: не стоит путать его с готовым зданием.
Папа Григорий Великий (ок. 540–604) ссылался на метафору Павла в своем объяснении Оригенова учения о трех «смыслах» писания – буквальном, нравственном (или типологическом) и аллегорическом.
Сперва мы кладем основание буквального понимания [historia]; затем типологическим истолкованием выстраиваем материал ума в укрепленном граде веры; и, наконец, обретя благодать нравственного понимания, словно бы покрываем здание краской[1131].
Буквальный смысл писания – только фундамент. Вопрос в том, сумеем ли мы творчески использовать «материал» и «краску» в своем личном «строительстве». Исторические книги Библии Григорий рассматривает как «основание» писания, однако мало интересуется изложенными в них фактами. Цель писания – не наставлять нас в истории Израиля или в жизни древней Церкви, а вызвать радикальную перемену в нас самих: «То, что читаем, должны мы преобразить в самих себе, так что, когда ум наш взволнуется тем, что слышит, мы сможем воплотить услышанное в жизни»[1132]. Пока наше истолкование писания не вызвало серьезных изменений в жизни, оно остается неполным. Писание – зеркало, в котором мы видим и собственное уродство, и красоту: «Там мы узнаем, как много приобрели, там узнаем, как далеко отстоим от своей цели»[1133]. Цель его – не научить нас тому, как действовал Бог в прошлом, но побудить к исканию святости в настоящем. Петр Хрисолог, епископ Равенны V века, воспринимал писание как динамическую силу, которая, войдя в наше сознание, воспламеняет сердца и умы: «Если мы посеем в память нашу одно лишь горчичное зернышко так, что оно вырастет в великое древо знания… Оно будет гореть для нас всем огнем этого семени, и
